В работе «Способ видеть» я исследую критическую инаковость иллюстрированного текста в контексте высокого модернизма. Флобер лучше многих понимал, насколько провокационной может быть визуальная иллюстрация: он считал, что она угрожает и дотошному реализму, и модернистской форме его произведений. «Покуда я жив, — писал он в 1862 году, — никому не позволю меня иллюстрировать, потому что даже самый убогий рисунок уничтожает самое прекрасное литературное описание». Конкретность даже самого убогого рисунка какой-нибудь женщины (как в примере Флобера) делает литературный текст «бесполезным». Он уже не может предложить универсальную истину и ни за что не убедит читателя в своей правдоподобности. Флобер горячится, что читатель не сможет сказать «я это видел» или «так оно и бывает», и делает вывод: «Женщина на рисунке похожа на какую-то женщину, вот и все». А вот «женщина, описанная писателем, позволяет мечтать о тысяче женщин». Для Флобера тысяча воображаемых женщин лучше одной нарисованной. При этом в письме, где Флобер проходится по иллюстрации, есть и другая, более важная мысль: реализм вступает в сделку с читателем, а специфичность иллюстрации ее нарушает.

Иллюстрация мешает реализму, а значит угрожает герметизму модернистского стиля Флобера. В другом письме он встает в позу «непримиримого противника текстов, объясняющих рисунки, и рисунков, объясняющих тексты». Он заявляет, что «объяснять одну художественную форму с помощью другой чудовищно». Художественная форма должна объяснять сама себя через стиль, контролируя свой собственный носитель, а не зависеть от другой формы искусства. И все же в «Мадам Бовари» Флобер снисходит в какой-то момент до экфрасиса — словесного описания визуальных изображений. Когда юная Эмма Бовари изучает романы и альбомы своих подруг и от ее дыхания над гравюрами приподнимается папиросная бумага, Флобер начинает вести свое повествование от второго лица:

Второе лицо передает ту опасную непосредственность, с которой Эмма погружается в изображения Востока, и при этом вступает в противоречие с ироническим описанием непричесанной и нереалистичной беспорядочности экзотических ландшафтов. Чьи голоса мы слышим в этом пассаже? Об этом часто спрашивали Флобера и, возможно, впервые этот вопрос прозвучал на суде 1857 году по обвинению в непристойности, где прокурор упорно называл неоднозначные фрагменты «Мадам Бовари» «картинками», «изображениями» и «иллюстрациями». Один из возможных ответов состоит в том, что обращение на «вы» транслирует не более чем наивность, с которой Эмма воспринимает эти изображения. Другой — то, что повествование от второго лица возникает от непосредственности этих иллюстраций даже в форме словесного описания, они просто не укладываются в голове у восторженной Эммы, и это вносит смуту в повествование. В таком случае восточная иллюстрация «объясняет» или скорее определяет стиль повествования Флобера. В этом фрагменте даже словесное описание иллюстрации угрожает Флоберу своей инаковостью, рожденной словно против его воли самим Востоком. Если сначала возражения Флобера против иллюстраций заключались в том, что они нарушают ощущение реализма, то здесь иллюстрация берет верх над модернистским стилем изложения, и книга перестает «держаться на внутренней силе ее стиля». Культурные различия воспроизводят напряжение, возникающее между словом и изображением, напряжение, без которого не может обойтись иллюстрированный текст, где любая претензия на автономность или взаимовлияние уравновешивается такой же претензией со стороны другого носителя на соседней странице. Вот так Флобер, который в этих аргументах выступает за подлинный реализм и автономный стиль, объясняет, почему иллюстрации вызывают у него такую тревогу.