КК: Ты рассказывала про чувство стыда. С моим опытом это тоже сильно перекликается, несмотря на то, что я не японка и никогда не жила в Японии. Мне было неловко не знать принятых правил и не мочь им следовать. Может быть, дело не только в ожиданиях, предъявляемых человеку из Японии: может быть, мы в принципе оказались в жёстко нормативной среде, где наличие правил чувствуется даже теми, кто к кому не предъявляется требование их знать по умолчанию. Я тоже чувствовала на себе это давление предписаний, и оно усиливалось пониманием невозможности им следовать и «неизбежности провала». Конечно, в такие моменты чувствовалась очень чёткая граница между мной и местом, в котором мы оказались. Хотя когда мы общались с мастером чайной церемонии в неформальной обстановке, или даже в самом ландшафте места много казалось мне знакомым.
РН: Думаю, иностранцы в Японии изначально испытывают к Японии существенно больший интерес. В моём случае, конечно, много казалось знакомым. Но даже при этом внутри Японии всё так сильно разнится! Я немного побаивалась Киото раньше, поскольку там всё так завуалированно, а юг [Прим.: Рина родом из Оита] известен тем, что там как раз всё наоборот. А потом я ещё и в Лос-Анжелес уехала... Так что я переживала, смогу ли я играть эту роль и работать в такой обстановке. А что до мастера чайной церемонии, она напомнила мне мою бабушку, как раз из-за этого чувства стыда. Она тоже изучала чайную церемонию и любит всех во всём наставлять. И когда она так делает, то даже выглядит иначе: более гордо и уверенно, это делает её живой, энергичной. Это классное чувство, когда ты можешь научит чему-то традиционному тех, кто младше, и в этом они были похожи с мастером чайной церемонии. По сравнению с неформальной обстановкой,впечатление от этого человека во время самой чайной церемонии было настолько другим!
Она в своём выходном кимоно, с этим чинным рядом такси, выстроившимся возле её дома, — она больше не была «милой соседкой», она действительно была мастером, которого все вокруг уважают.
КК: Да, она была просто королевой дня!
РН: Да, и я чувствовала на себе это давление, поскольку у меня с детства, не сказать, чтоб травма на этот счёт, но мне всегда было трудно вести себя соответствующе в таких ситуациях.
КК: Чувствовалось, что она действительно гордится тем, что делает, и что это — часть её идентичности. Когда мы пошли на чайную церемонию, всё ощущалось так, как будто она говорила: «Окей, а теперь вы видите лучшую часть меня, это я настоящая.»
РН: Как будто мы вступали на её территорию.
РН: Думаю, иностранцы в Японии изначально испытывают к Японии существенно больший интерес. В моём случае, конечно, много казалось знакомым. Но даже при этом внутри Японии всё так сильно разнится! Я немного побаивалась Киото раньше, поскольку там всё так завуалированно, а юг [Прим.: Рина родом из Оита] известен тем, что там как раз всё наоборот. А потом я ещё и в Лос-Анжелес уехала... Так что я переживала, смогу ли я играть эту роль и работать в такой обстановке. А что до мастера чайной церемонии, она напомнила мне мою бабушку, как раз из-за этого чувства стыда. Она тоже изучала чайную церемонию и любит всех во всём наставлять. И когда она так делает, то даже выглядит иначе: более гордо и уверенно, это делает её живой, энергичной. Это классное чувство, когда ты можешь научит чему-то традиционному тех, кто младше, и в этом они были похожи с мастером чайной церемонии. По сравнению с неформальной обстановкой,впечатление от этого человека во время самой чайной церемонии было настолько другим!
Она в своём выходном кимоно, с этим чинным рядом такси, выстроившимся возле её дома, — она больше не была «милой соседкой», она действительно была мастером, которого все вокруг уважают.
КК: Да, она была просто королевой дня!
РН: Да, и я чувствовала на себе это давление, поскольку у меня с детства, не сказать, чтоб травма на этот счёт, но мне всегда было трудно вести себя соответствующе в таких ситуациях.
КК: Чувствовалось, что она действительно гордится тем, что делает, и что это — часть её идентичности. Когда мы пошли на чайную церемонию, всё ощущалось так, как будто она говорила: «Окей, а теперь вы видите лучшую часть меня, это я настоящая.»
РН: Как будто мы вступали на её территорию.
Рина Накано
Интервью: Ксения Копалова
Фотографии: Рина Накано
Интервью: Ксения Копалова
Фотографии: Рина Накано
KK: Когда ты вспоминаешь эту резиденцию, что первым делом приходит в голову?
РН: Пейзаж и то, как было тихо. Тишина тумана. Ощущение тишины и покоя. Я много гуляла рано утром, чтобы увидеть туман, снег, почувствовать холод — ко всему этому я не привыкла, поскольку никогда не жила в таких местах. Это было чем-то очень новым и удивительным. В этом ландшафте я провела очень много времени наедине с собой. И вторая вещь — новые люди, то, как мы проводили время вместе. Вспоминаю перформанс о языках, в котором все приняли участие. Думаю, именно эти две вещи в первую очередь приходят на ум: общение с художниками из разных стран, и я — в этом огромном пространстве тишины.
КК: А чем это место отличалось от прочих, где ты жила продолжительное время?
РН: Я жила одна в США с 17 лет. К концу моего пребывания там я чувствовала себя более чужой по отношению к Японии, чем была по отношению к США, поэтому мне было боязно возвращаться в родную страну. Когда я вернулась, я несколько лет провела в Бэппу, но я никогда особенно не жила где-то в других местах в Японии, разве только бывала проездом. Я никогда не была за пределами «туристического» Киото, поэтому оказаться в пригороде было чем-то новым и свежим. Интересно было сравнить свои ощущения с ощущениями других участников резиденции.
КК: Как бы ты сказала, в чём была разница?
РН: Для меня это было смесью узнавания и возвращения к «своей сущности», возвращение себе своей «японскости». Особенно это чувствовалось во время чайной церемонии, когда я столкнулась с ожиданиями мастера чайной церемонии, предполагавшей от меня как от японки определенного поведения. Помню это чувство стыда, неловкости и неуместности... Оно заставило меня думать: да, вероятно, я не совсем японка, несмотря на то, что я из Японии; я довольно вестернизированный человек. Мне было неловко, что я не могу соответствовать ожиданиям относительно того, что должна знать и делать японская женщина. Смешанные были чувства. С одной стороны, я чувствовала связь, а с другой — отчужденность. Общаясь с другими участниками резиденции, я чувствовала, что многие вещи вижу, как иностранка, несмотря на то, что нахожусь в родной стране.
РН: Пейзаж и то, как было тихо. Тишина тумана. Ощущение тишины и покоя. Я много гуляла рано утром, чтобы увидеть туман, снег, почувствовать холод — ко всему этому я не привыкла, поскольку никогда не жила в таких местах. Это было чем-то очень новым и удивительным. В этом ландшафте я провела очень много времени наедине с собой. И вторая вещь — новые люди, то, как мы проводили время вместе. Вспоминаю перформанс о языках, в котором все приняли участие. Думаю, именно эти две вещи в первую очередь приходят на ум: общение с художниками из разных стран, и я — в этом огромном пространстве тишины.
КК: А чем это место отличалось от прочих, где ты жила продолжительное время?
РН: Я жила одна в США с 17 лет. К концу моего пребывания там я чувствовала себя более чужой по отношению к Японии, чем была по отношению к США, поэтому мне было боязно возвращаться в родную страну. Когда я вернулась, я несколько лет провела в Бэппу, но я никогда особенно не жила где-то в других местах в Японии, разве только бывала проездом. Я никогда не была за пределами «туристического» Киото, поэтому оказаться в пригороде было чем-то новым и свежим. Интересно было сравнить свои ощущения с ощущениями других участников резиденции.
КК: Как бы ты сказала, в чём была разница?
РН: Для меня это было смесью узнавания и возвращения к «своей сущности», возвращение себе своей «японскости». Особенно это чувствовалось во время чайной церемонии, когда я столкнулась с ожиданиями мастера чайной церемонии, предполагавшей от меня как от японки определенного поведения. Помню это чувство стыда, неловкости и неуместности... Оно заставило меня думать: да, вероятно, я не совсем японка, несмотря на то, что я из Японии; я довольно вестернизированный человек. Мне было неловко, что я не могу соответствовать ожиданиям относительно того, что должна знать и делать японская женщина. Смешанные были чувства. С одной стороны, я чувствовала связь, а с другой — отчужденность. Общаясь с другими участниками резиденции, я чувствовала, что многие вещи вижу, как иностранка, несмотря на то, что нахожусь в родной стране.
КК: В этом смысле интересно, как резиденция в Камэока соединяет туризм и искусство. Как тебе кажется, это успешный опыт?
РН: Думаю, если искусство становится успешным как бизнес и приносит деньги в город, то местные жители начинают его замечать и признавать. Есть же пример арт-фестиваля в Сэтоути — он считается одним из самых успешных триеннале. Его проводят на группе островов, и сюда приезжают люди со всего мира. Местный бизнес очень выиграл от этого фестиваля, так что его даже называют «мечта Сэтоути». Я туда ездила 4 года назад. Они начинали с двух островов, но сейчас они сильно выросли. Это не только про искусство, но и про природу, поскольку там нужно перемещаться между островами, и система транспорта предусматривает интересные маршруты по местности, тем более, что к некоторые места попасть сложно, потому что туда ходит паром только пару раз в день. Так что фестиваль использует специфику местной инфраструктуры. Думаю, после Сэтоути в Японии стало намного больше биеннале и триеннале, в которых хотят воспроизвести этот же результат.
КК: У меня вопрос про фотографию и перформанс в твоей практике. Твой подход как-то поменялся после резиденции в Камэока?
РН: Тут такое дело: я начинала с фотографии, но, вообще-то, никогда не планировала становиться художником. В детстве мне, можно сказать, не нравилось современное искусство, поскольку я его не понимала. Йоко Оно говорила, что мы ненавидим то, что не понимаем.
И, думаю, так и есть: я смотрела на художников, которые занимаются современным искусством, и думала, что они просто хотят казаться сумасшедшими, это было что-то незнакомое и непонятное. Но мне всегда нравилось делать вещи, писать и петь песни, рисовать, делать анимацию, фотографировать - всё это лет примерно с девяти. В США я получила степень магистра в области фотографии и узнала больше об искусстве. Мне понравился перформанс — своей честностью, тем, что это «ты», твоё присутствие и существование и есть твой основной материал и инструмент. Честность трогает меня, и перформанс — это возможность быть честным относительно своего опыта в жизни, это и своеобразное оправдание для экспериментов, повод пробовать что-то новое. Это и любопытство. По сравнению с перформансом, фотография ощущается как что-то, в чем сильно больше контроля, и мне интересно, как камера меняет опыт. В Камэока, например, мне было интересно, как тайна внутри аналоговой камеры передает тайну этого места — с его туманом и влажным воздухом.
КК: Опосредованность технологическим процессом, действительно, заставляет ощущать процесс как менее «искренний», но ведь когда ты выбираешь кадр, технику (тип камеры, пленки и т.д.) — это ведь тоже искренний выбор, разве нет?
РН: Может тут дело еще в застенчивости. Фотография не так непосредственна, как, например, живопись. Иногда даже не имеет значения, как сделал фотографию. Фотография дальше от меня и во времени, и в пространстве. Особенно, если это плёнка: проявка и получение цифрового скана занимает время. Думаю, фотография хороша для эдаких застенчивых вуайеристов, для тех, кому нужна дистанция в образе мышления.
Сейчас я делаю серию рисунков углём, исследуя идею близости. Это то, о чём я думала во время карантина. Я очерчиваю контур своего тела на бумаге, прикрепленной к стене, так, что рисунок одновременно содержит и отпечаток моего тела, и отпечаток стены, принадлежащей месту, где я нахожусь. Так иногда делают в детстве: обрисовывают руку, чтобы отмечать, как она растет, но мы не делаем этого во взрослом состоянии. Хорошо иметь такое доказательство собственного существования в данной точке пространства и времени. В конце месяца студия, где мы делали наши Берлинские выставки, закрывается, так что я планирую сделать там на эту тему перформанс.
КК: У меня еще вопрос про нашу коллаборацию. Как это было для тебя - будучи фотографом, взаимодействовать с чужим текстом?
РН: Некоторые истории были очень образными, например, про человека-булочку. Мне нравится оставлять какую-то тайну, некий зазор. Думаю, эти истории повлияли на мои воспоминания о Камэока, создав некую ложную память этого места. Когда ты рассказывала, что Камэока в чем-то похожа на твой родной город в России, это добавило какой-то дополнительный оттенок в мои воспоминания об этом месте: например, ты говорила, что неосвещенное здание за железной дорогой в мерцающем свете фонарей напоминает тебе знакомый пейзаж. Это дало мне ощущение, что место не вполне принадлежит самому себе. Вместе с тем, сейчас это одно из наиболее чётких моих воспоминаний об этом месте.
В разговоре наш опыт как-то смешивается. С фотографией так же: сначала я помню место, но потом фотография начинает переписывать мои воспоминания о реальном опыте. Мы ведь вообще так живём — никогда на самом деле ничего не помним правильно!
КК: И учитывая, что у каждого человека своя такая система постоянно переписываемых воспоминаний, ни одно место не существует в отдельности, как есть. Каждое место —столкновение накладывающихся следов бытия.
РН: В этом смысле фотография — способ буквально это запечатлеть, но обсуждение и совместная работа добавляют к этому опыту слоёв.
РН: Думаю, если искусство становится успешным как бизнес и приносит деньги в город, то местные жители начинают его замечать и признавать. Есть же пример арт-фестиваля в Сэтоути — он считается одним из самых успешных триеннале. Его проводят на группе островов, и сюда приезжают люди со всего мира. Местный бизнес очень выиграл от этого фестиваля, так что его даже называют «мечта Сэтоути». Я туда ездила 4 года назад. Они начинали с двух островов, но сейчас они сильно выросли. Это не только про искусство, но и про природу, поскольку там нужно перемещаться между островами, и система транспорта предусматривает интересные маршруты по местности, тем более, что к некоторые места попасть сложно, потому что туда ходит паром только пару раз в день. Так что фестиваль использует специфику местной инфраструктуры. Думаю, после Сэтоути в Японии стало намного больше биеннале и триеннале, в которых хотят воспроизвести этот же результат.
КК: У меня вопрос про фотографию и перформанс в твоей практике. Твой подход как-то поменялся после резиденции в Камэока?
РН: Тут такое дело: я начинала с фотографии, но, вообще-то, никогда не планировала становиться художником. В детстве мне, можно сказать, не нравилось современное искусство, поскольку я его не понимала. Йоко Оно говорила, что мы ненавидим то, что не понимаем.
И, думаю, так и есть: я смотрела на художников, которые занимаются современным искусством, и думала, что они просто хотят казаться сумасшедшими, это было что-то незнакомое и непонятное. Но мне всегда нравилось делать вещи, писать и петь песни, рисовать, делать анимацию, фотографировать - всё это лет примерно с девяти. В США я получила степень магистра в области фотографии и узнала больше об искусстве. Мне понравился перформанс — своей честностью, тем, что это «ты», твоё присутствие и существование и есть твой основной материал и инструмент. Честность трогает меня, и перформанс — это возможность быть честным относительно своего опыта в жизни, это и своеобразное оправдание для экспериментов, повод пробовать что-то новое. Это и любопытство. По сравнению с перформансом, фотография ощущается как что-то, в чем сильно больше контроля, и мне интересно, как камера меняет опыт. В Камэока, например, мне было интересно, как тайна внутри аналоговой камеры передает тайну этого места — с его туманом и влажным воздухом.
КК: Опосредованность технологическим процессом, действительно, заставляет ощущать процесс как менее «искренний», но ведь когда ты выбираешь кадр, технику (тип камеры, пленки и т.д.) — это ведь тоже искренний выбор, разве нет?
РН: Может тут дело еще в застенчивости. Фотография не так непосредственна, как, например, живопись. Иногда даже не имеет значения, как сделал фотографию. Фотография дальше от меня и во времени, и в пространстве. Особенно, если это плёнка: проявка и получение цифрового скана занимает время. Думаю, фотография хороша для эдаких застенчивых вуайеристов, для тех, кому нужна дистанция в образе мышления.
Сейчас я делаю серию рисунков углём, исследуя идею близости. Это то, о чём я думала во время карантина. Я очерчиваю контур своего тела на бумаге, прикрепленной к стене, так, что рисунок одновременно содержит и отпечаток моего тела, и отпечаток стены, принадлежащей месту, где я нахожусь. Так иногда делают в детстве: обрисовывают руку, чтобы отмечать, как она растет, но мы не делаем этого во взрослом состоянии. Хорошо иметь такое доказательство собственного существования в данной точке пространства и времени. В конце месяца студия, где мы делали наши Берлинские выставки, закрывается, так что я планирую сделать там на эту тему перформанс.
КК: У меня еще вопрос про нашу коллаборацию. Как это было для тебя - будучи фотографом, взаимодействовать с чужим текстом?
РН: Некоторые истории были очень образными, например, про человека-булочку. Мне нравится оставлять какую-то тайну, некий зазор. Думаю, эти истории повлияли на мои воспоминания о Камэока, создав некую ложную память этого места. Когда ты рассказывала, что Камэока в чем-то похожа на твой родной город в России, это добавило какой-то дополнительный оттенок в мои воспоминания об этом месте: например, ты говорила, что неосвещенное здание за железной дорогой в мерцающем свете фонарей напоминает тебе знакомый пейзаж. Это дало мне ощущение, что место не вполне принадлежит самому себе. Вместе с тем, сейчас это одно из наиболее чётких моих воспоминаний об этом месте.
В разговоре наш опыт как-то смешивается. С фотографией так же: сначала я помню место, но потом фотография начинает переписывать мои воспоминания о реальном опыте. Мы ведь вообще так живём — никогда на самом деле ничего не помним правильно!
КК: И учитывая, что у каждого человека своя такая система постоянно переписываемых воспоминаний, ни одно место не существует в отдельности, как есть. Каждое место —столкновение накладывающихся следов бытия.
РН: В этом смысле фотография — способ буквально это запечатлеть, но обсуждение и совместная работа добавляют к этому опыту слоёв.
КК: Да! И так интересно, что это чувство себя так сильно было связано с правилами и конвенциями в отношении того, что является «японским». Интересно, что личная идентичность так сильно оказывается связана с национальной идентичностью. Должно быть, было тяжело быть рядом с человеком, весь вид которого утверждает, «моя японскость — это я».
РН: Да, для меня это всё иначе [чем для иностранцев]. Думаю, вы, ребят, [Рина имеет в виду других участников резиденции не из Японии] хорошо чувствовали и считывали атмосферу. Многие иностранцы в Японии используют эту «роль иностранца», не пытаются вписаться или вникнуть в суть, просто испытывая то, что может предложить им Япония. Мне кажется, если ты иностранец, то есть по крайней мере два способа переживать Японию: более поверхностный, когда не пытаешься учить язык и просто получаешь такое туристическое удовольствие от тиражируемых образов вроде аниме, всего кавайного или технологичного. И есть другой подход, когда пытаешься вникать и понимать то, что не проговаривается. Поэтому может быть так сложно ассимилироваться в Японии, и некоторые даже говорят, что до конца это сделать невозможно.
КК: Я знаю некоторых иностранцев, живущих в Японии, которые находят практичным разыгрывать эту роль иностранца, даже если они умеют вникать в суть.
РН: Да, думаю, нам такое просто проще понять, это понятный ярлык.
КК: Когда ты жила в Омоя, самом старом из домов резиденции, ты чувствовала там это давление традиций?
РН: Там так всё хорошо отремонтировано, что нет, такого не чувствовалось. Я не ощущала этой «памяти предков»... Даже в доме, где ты жила, «Зикка», это ощущалось сильнее[Прим.: «Зикка» — еще одно здание, принадлежащее семье Танака; оно находится совсем рядом с Омоя, но построено в 50-60-е годы, в отличие от Омоя, которому уже около 90 лет].
КК: Хоть этот дом и более новый?
РН: Это потому что наше поколение больше привыкло к таким домам, к этой эпохе [Прим.: Рина родилась в 80-е]. В Омоя сейчас ведь Эйко еще и на иностранцев, которые там будут останавливаться, ориентировался, оставляя немного этой классной «японскости», но делая её современной. Традиционное, но современное — такое, что понравилось бы иностранцу.
КК: Понятная «японскость»?
РН: Да, там всё выглядело так роскошно, очень комфортно и круто, но для меня это не настоящий дедушкин дом. Дом Зикка больше ощущался как 実家 ('дзикка', 'дом родителей'), в том числе из-за того, что там довольно тесно. Для меня теснота — это какая-то очень личная Япония, по сравнению с традиционной Японией в Омоя. Когда всё такое маленькое, узкие ступеньки, — это похоже на дом.
КК: Для меня Зикка был очень похож на дачу, там было уютно, и не ощущалось, что он отремонтирован «под посетителей».
РН: Да, особенно кухня, там мало чего сильно поменяли. И там был котацу [Прим.: японский низкий стол с подогревом], да? Для меня это такое тусовочное место в доме. Думаю, у меня эти ассоциации с чем-то личным в силу моего возраста. Если спросить мою бабушку, то она-то выросла как раз посреди архитектуры такого плана как Омоя. Моё поколение в основном росло в дома типа Зикка, так что такие места однозначно ассоциируются с детством. Для нашего поколения дома типа Омоя — это «ого, вау, японский дом!»
КК: Интересно. Мне недавно попалось аниме, в котором был такой момент: девушка из Токио оказывается в гостях у подруги из пригорода, и когда понимает, что та живет в традиционном доме, где раньше располагалась общественная баня (она живёт в комнате на втором этаже такой бани), то говорит: «Ого, ничего себе! Ты живешь в традиционном японском доме!»
РН: Забавно, потому что в Бэппу, например, горячие источники (там не просто бани, но и прямо горячие источники) использовались раньше для местных собраний. В таких местах обычно на втором этаже люди собирались, чтобы обсудить местные сплетни. Это то место, где проходила жизнь местного сообщества, в это во многом была функция таких мест. Мы второй этаж часто использовали под выставки, например, потому что сейчас такие места часто заброшены. Иногда они используются для разных собраний, но не так часто, как раньше.
КК: То есть по функции это что-то вроде кафе?
РН: Да, только деревенское такое кафе.
КК: Похоже, атмосфера в Бэппу сильно отличалась от атмосферы в Камэока. Там в большей степени место для художников?
РН: Бэппу вообще — большой туристический город, широко известный за пределами Японии, здесь и Азиатско-Тихоокеанский университет Рицумейкан находится, а это — почти половина студентов-иностранцев. После Токио это второе по количеству иностранцев место в Японии. И это любопытно, потому что город сам по себе не очень богатый. Но здесь полно туристических активностей, клубов, закусочных, цветет индустрия хостесс и даже индустрия секс-услуг, что характерно для портовых городов. Здесь была американская военная база, так что... Кроме того, в Бэппу много пожилых людей, живущих на государственные пособия. Здесь жить проще, это не так дорого, к тому же тут есть горячие источники. Еще и после аварии в Фукусиме люди стали перебираться на юг. Постепенно всё это начало привлекать и художников тоже. Но всё по-прежнему непросто; если спросить местных из старшего поколения, то они в среднем по-прежнему мало знают о том, что происходит в городе, и похоже, есть значительный зазор между тем, что, как кажется художникам, они вкладывают в город, и тем, какой реальный эффект это имеет.
РН: Да, для меня это всё иначе [чем для иностранцев]. Думаю, вы, ребят, [Рина имеет в виду других участников резиденции не из Японии] хорошо чувствовали и считывали атмосферу. Многие иностранцы в Японии используют эту «роль иностранца», не пытаются вписаться или вникнуть в суть, просто испытывая то, что может предложить им Япония. Мне кажется, если ты иностранец, то есть по крайней мере два способа переживать Японию: более поверхностный, когда не пытаешься учить язык и просто получаешь такое туристическое удовольствие от тиражируемых образов вроде аниме, всего кавайного или технологичного. И есть другой подход, когда пытаешься вникать и понимать то, что не проговаривается. Поэтому может быть так сложно ассимилироваться в Японии, и некоторые даже говорят, что до конца это сделать невозможно.
КК: Я знаю некоторых иностранцев, живущих в Японии, которые находят практичным разыгрывать эту роль иностранца, даже если они умеют вникать в суть.
РН: Да, думаю, нам такое просто проще понять, это понятный ярлык.
КК: Когда ты жила в Омоя, самом старом из домов резиденции, ты чувствовала там это давление традиций?
РН: Там так всё хорошо отремонтировано, что нет, такого не чувствовалось. Я не ощущала этой «памяти предков»... Даже в доме, где ты жила, «Зикка», это ощущалось сильнее[Прим.: «Зикка» — еще одно здание, принадлежащее семье Танака; оно находится совсем рядом с Омоя, но построено в 50-60-е годы, в отличие от Омоя, которому уже около 90 лет].
КК: Хоть этот дом и более новый?
РН: Это потому что наше поколение больше привыкло к таким домам, к этой эпохе [Прим.: Рина родилась в 80-е]. В Омоя сейчас ведь Эйко еще и на иностранцев, которые там будут останавливаться, ориентировался, оставляя немного этой классной «японскости», но делая её современной. Традиционное, но современное — такое, что понравилось бы иностранцу.
КК: Понятная «японскость»?
РН: Да, там всё выглядело так роскошно, очень комфортно и круто, но для меня это не настоящий дедушкин дом. Дом Зикка больше ощущался как 実家 ('дзикка', 'дом родителей'), в том числе из-за того, что там довольно тесно. Для меня теснота — это какая-то очень личная Япония, по сравнению с традиционной Японией в Омоя. Когда всё такое маленькое, узкие ступеньки, — это похоже на дом.
КК: Для меня Зикка был очень похож на дачу, там было уютно, и не ощущалось, что он отремонтирован «под посетителей».
РН: Да, особенно кухня, там мало чего сильно поменяли. И там был котацу [Прим.: японский низкий стол с подогревом], да? Для меня это такое тусовочное место в доме. Думаю, у меня эти ассоциации с чем-то личным в силу моего возраста. Если спросить мою бабушку, то она-то выросла как раз посреди архитектуры такого плана как Омоя. Моё поколение в основном росло в дома типа Зикка, так что такие места однозначно ассоциируются с детством. Для нашего поколения дома типа Омоя — это «ого, вау, японский дом!»
КК: Интересно. Мне недавно попалось аниме, в котором был такой момент: девушка из Токио оказывается в гостях у подруги из пригорода, и когда понимает, что та живет в традиционном доме, где раньше располагалась общественная баня (она живёт в комнате на втором этаже такой бани), то говорит: «Ого, ничего себе! Ты живешь в традиционном японском доме!»
РН: Забавно, потому что в Бэппу, например, горячие источники (там не просто бани, но и прямо горячие источники) использовались раньше для местных собраний. В таких местах обычно на втором этаже люди собирались, чтобы обсудить местные сплетни. Это то место, где проходила жизнь местного сообщества, в это во многом была функция таких мест. Мы второй этаж часто использовали под выставки, например, потому что сейчас такие места часто заброшены. Иногда они используются для разных собраний, но не так часто, как раньше.
КК: То есть по функции это что-то вроде кафе?
РН: Да, только деревенское такое кафе.
КК: Похоже, атмосфера в Бэппу сильно отличалась от атмосферы в Камэока. Там в большей степени место для художников?
РН: Бэппу вообще — большой туристический город, широко известный за пределами Японии, здесь и Азиатско-Тихоокеанский университет Рицумейкан находится, а это — почти половина студентов-иностранцев. После Токио это второе по количеству иностранцев место в Японии. И это любопытно, потому что город сам по себе не очень богатый. Но здесь полно туристических активностей, клубов, закусочных, цветет индустрия хостесс и даже индустрия секс-услуг, что характерно для портовых городов. Здесь была американская военная база, так что... Кроме того, в Бэппу много пожилых людей, живущих на государственные пособия. Здесь жить проще, это не так дорого, к тому же тут есть горячие источники. Еще и после аварии в Фукусиме люди стали перебираться на юг. Постепенно всё это начало привлекать и художников тоже. Но всё по-прежнему непросто; если спросить местных из старшего поколения, то они в среднем по-прежнему мало знают о том, что происходит в городе, и похоже, есть значительный зазор между тем, что, как кажется художникам, они вкладывают в город, и тем, какой реальный эффект это имеет.
