Digital Storytelling
Tilda Publishing
Елена Афрамова
Я в Камэока
Я в Камэока.
Вокруг синеватые горы. Сейчас зима, и рисовые поля не отражают небо в воде, а уходят в даль участками ровных зелёных полосок.
Часто солнечно и температура еще на опускалась ниже 7 градусов. Я живу в доме. Он не так уж стар. Ему 90 и его зовут Омоя.
Дом традиционный, с черепичной крышей,
с татами в спальных комнатах, деревянным полом на общей территории и на кухне. И с пока еще неизвестно что хранящим чердаком.
Мягкий свет проникает через раздвижные окна, двери, частично застекленную крышу над кухней, с отпечатком сеточки теней на полу в прихожей от узора входной двери.
Омоя даёт укрытие и держит внешнюю
и внутреннюю температуру воздуха в равновесии.
Каждое утро я бужу Омоя, согревая себя.
Когда мягкий свет попадёт в окно, мне пора. Вставать. Быстро ступить одной ногой на татами, утвердить это действие второй босой. Полтора шага, нагнуться, нажать указательным пальцем правой руки на кнопку топливного обогревателя и услышать шум - бензина в баке достаточно.
Обратно в глубокое, протяжное тепло большого тяжеловатого одеяла. Выпить тёплый травяной чай из маленького термоса: глоток за глотком
в ответ сухости воздуха. Температура воздуха снаружи начинает уступать той, что в моей комнате.
Время будить остальной дом.
Разжечь зажигалкой огонёк пламени в одном
и втором обогревателе. Почувствовать запах горючего - заработали. Железные, выкрашенные
в белый цвет, они стоят по обе стороны большого обеденного стола из темного дерева
и напоминают мне каменные статуи драконов
на входе в храм. Залить на кухне фильтрованную воду в чёрный, модный, с тонким выгнутым носиком электронный чайник. Пробежаться
в свою комнату, отодвинуть дверь, получить
в ответ поток тёплого воздуха в лицо.
Одно крыло отогрела.
Взять полотенце, ванные принадлежности. Душ.
Зайти в душевую и открыть кран. Сильный напор горячей воды застилает душевую паром. Дать ему настояться пару минут. Сбросить с себя тепло одежды в смежной комнате. И на долю минуты соприкоснуться с ночной температурой воздуха всей площадью покрова кожи. Как есть войти
в пар и встать под душ. Ни о чем не думать. Просто быть. Сейчас. Сейчас очень тепло.
Промокнуть влагу полотенцем. Переступить ногой границу и за ней оставить тепло. Без труда одеться. Мне, разгоряченной, холод приятен.
Пройти мимо тонконосого чайника и заметить, что струйка пара давно уже тянется вверх.
Завтрак.
Повернуть кран над кухонной мойкой из нержавеющей стали вниз и влево. Вымыть
в горячей воде оставшиеся с вечера чашки
и поставить кастрюлю на электронную плиту. Сегодня овсяная каша. Медленные полукруги
и круги деревянной ложкой по дну кастрюли. Пар поднимается вверх.
Переселить кашу из кастрюли в керамическую чашу с узором цвета индиго. Моим любимым цветом.
Заварить чай с корицей и гвоздикой.
Дать настояться заварке и влить в чашку альмондовое молоко, доведя цвет до темно-бежевого. Поставить на тёмную поверхность стола чашу с кашей и большую чашку с чаем.
Устроиться в стуле с кожаной спинкой
и сиденьем рядом с одним из драконов,
накрыть колени пледом. Засмотреться на то,
как пар из чаши и чашки смыкается воедино
и быстро бежит единой дорожкой к обрыву обеденного стола.
Очнуться, начать есть и пить все еще горячее.
Свет мягко проникает через застекленную часть кухонной крыши.
Утро позади.
Ну как ты, Омоя? Отогреваешься?
Вокруг синеватые горы. Сейчас зима, и рисовые поля не отражают небо в воде, а уходят в даль участками ровных зелёных полосок.
Часто солнечно и температура еще на опускалась ниже 7 градусов. Я живу в доме. Он не так уж стар. Ему 90 и его зовут Омоя.
Дом традиционный, с черепичной крышей,
с татами в спальных комнатах, деревянным полом на общей территории и на кухне. И с пока еще неизвестно что хранящим чердаком.
Мягкий свет проникает через раздвижные окна, двери, частично застекленную крышу над кухней, с отпечатком сеточки теней на полу в прихожей от узора входной двери.
Омоя даёт укрытие и держит внешнюю
и внутреннюю температуру воздуха в равновесии.
Каждое утро я бужу Омоя, согревая себя.
Когда мягкий свет попадёт в окно, мне пора. Вставать. Быстро ступить одной ногой на татами, утвердить это действие второй босой. Полтора шага, нагнуться, нажать указательным пальцем правой руки на кнопку топливного обогревателя и услышать шум - бензина в баке достаточно.
Обратно в глубокое, протяжное тепло большого тяжеловатого одеяла. Выпить тёплый травяной чай из маленького термоса: глоток за глотком
в ответ сухости воздуха. Температура воздуха снаружи начинает уступать той, что в моей комнате.
Время будить остальной дом.
Разжечь зажигалкой огонёк пламени в одном
и втором обогревателе. Почувствовать запах горючего - заработали. Железные, выкрашенные
в белый цвет, они стоят по обе стороны большого обеденного стола из темного дерева
и напоминают мне каменные статуи драконов
на входе в храм. Залить на кухне фильтрованную воду в чёрный, модный, с тонким выгнутым носиком электронный чайник. Пробежаться
в свою комнату, отодвинуть дверь, получить
в ответ поток тёплого воздуха в лицо.
Одно крыло отогрела.
Взять полотенце, ванные принадлежности. Душ.
Зайти в душевую и открыть кран. Сильный напор горячей воды застилает душевую паром. Дать ему настояться пару минут. Сбросить с себя тепло одежды в смежной комнате. И на долю минуты соприкоснуться с ночной температурой воздуха всей площадью покрова кожи. Как есть войти
в пар и встать под душ. Ни о чем не думать. Просто быть. Сейчас. Сейчас очень тепло.
Промокнуть влагу полотенцем. Переступить ногой границу и за ней оставить тепло. Без труда одеться. Мне, разгоряченной, холод приятен.
Пройти мимо тонконосого чайника и заметить, что струйка пара давно уже тянется вверх.
Завтрак.
Повернуть кран над кухонной мойкой из нержавеющей стали вниз и влево. Вымыть
в горячей воде оставшиеся с вечера чашки
и поставить кастрюлю на электронную плиту. Сегодня овсяная каша. Медленные полукруги
и круги деревянной ложкой по дну кастрюли. Пар поднимается вверх.
Переселить кашу из кастрюли в керамическую чашу с узором цвета индиго. Моим любимым цветом.
Заварить чай с корицей и гвоздикой.
Дать настояться заварке и влить в чашку альмондовое молоко, доведя цвет до темно-бежевого. Поставить на тёмную поверхность стола чашу с кашей и большую чашку с чаем.
Устроиться в стуле с кожаной спинкой
и сиденьем рядом с одним из драконов,
накрыть колени пледом. Засмотреться на то,
как пар из чаши и чашки смыкается воедино
и быстро бежит единой дорожкой к обрыву обеденного стола.
Очнуться, начать есть и пить все еще горячее.
Свет мягко проникает через застекленную часть кухонной крыши.
Утро позади.
Ну как ты, Омоя? Отогреваешься?
Елена Афрамова
Я в Камэока.
Вокруг синеватые горы. Сейчас почти каждый день идут короткие дожди. Воздух приятно увлажнился и приносит напоминания о весне.
Я живу в доме. Он не так уж стар. Ему 90 лет,
и зовут его Омоя.
Омоя пропускает через себя звуки. Две белые цапли на реке; резко вырывающийся вперёд— высоко, высоко над капустными огородами, зелёными полосками рисовых полей, желтой травой — клин чёрных птиц оседает в Омоя звуками щебечущих воробьев и отпечатывается настенной росписью их порхающих собратьев под потолком напротив моей кровати.
Утром, когда мягкий свет попадает в окно,
возле дома напротив резко и рвано заводится мотоцикл, как будто отрывается от земли,
и мне уже точно пора вставать.
Начинает постукивать поднимающийся
от фундамента, строящийся рядом новый дом.
Он большой, с черепичной крышей, состоящий из нескольких построек. Возле стройки лежат камни разных размеров, форм и текстур. Многие из низ темные, некоторые с белыми прожилками. Перед домом будет традиционный сад. Интересно, сумеет ли новый дом пропускать звуки так, как это делает Омоя?
Одну часть Камэока с другой соединяет прогулка вдоль реки, сквозь огороды, через рисовые поля — или одна станция на электричке от Намикава до Камэока за 180 йен. Когда прогуливаешься
по насыпи над рекой синеватые горы смыкаются
в панораму, и электричка картинно соединяет ровной линией её крайние точки. Мой любимый момент - сумеречный день после дождя: зелень избавляется от глупой яркости, горы застилает туманом, окна поезда загораются светом. Электричка ходит часто, и звук её проезжает через тишину. Омоя регулярно пропускает через себя её звуки: тых, тых, тых, тых, тых, тых —
и связывает меня с самой собой 30–40 лет тому назад, когда я была маленькой в городе на Украине.
В городе было два важных производства: фарфоровый завод, где расписывали посуду цветами и птицами, и крупный железнодорожный узел, через который гнали товарные и пассажирские поезда с короткой остановкой. Дом, где я жила с семьей, находился недалеко от железнодорожного полотна.
Каждую ночь я засыпала под стук колес проезжающих поездов.
Приехав в Хайфу в Израиле, я напрягала слух, чтобы уловить звук редко проезжающего поезда, который, несмотря на панорамный вид из окна, было не разглядеть. Через какое-то время привыкла засыпать и без.
В Омоя мне засыпается хорошо.
Вокруг синеватые горы. Сейчас почти каждый день идут короткие дожди. Воздух приятно увлажнился и приносит напоминания о весне.
Я живу в доме. Он не так уж стар. Ему 90 лет,
и зовут его Омоя.
Омоя пропускает через себя звуки. Две белые цапли на реке; резко вырывающийся вперёд— высоко, высоко над капустными огородами, зелёными полосками рисовых полей, желтой травой — клин чёрных птиц оседает в Омоя звуками щебечущих воробьев и отпечатывается настенной росписью их порхающих собратьев под потолком напротив моей кровати.
Утром, когда мягкий свет попадает в окно,
возле дома напротив резко и рвано заводится мотоцикл, как будто отрывается от земли,
и мне уже точно пора вставать.
Начинает постукивать поднимающийся
от фундамента, строящийся рядом новый дом.
Он большой, с черепичной крышей, состоящий из нескольких построек. Возле стройки лежат камни разных размеров, форм и текстур. Многие из низ темные, некоторые с белыми прожилками. Перед домом будет традиционный сад. Интересно, сумеет ли новый дом пропускать звуки так, как это делает Омоя?
Одну часть Камэока с другой соединяет прогулка вдоль реки, сквозь огороды, через рисовые поля — или одна станция на электричке от Намикава до Камэока за 180 йен. Когда прогуливаешься
по насыпи над рекой синеватые горы смыкаются
в панораму, и электричка картинно соединяет ровной линией её крайние точки. Мой любимый момент - сумеречный день после дождя: зелень избавляется от глупой яркости, горы застилает туманом, окна поезда загораются светом. Электричка ходит часто, и звук её проезжает через тишину. Омоя регулярно пропускает через себя её звуки: тых, тых, тых, тых, тых, тых —
и связывает меня с самой собой 30–40 лет тому назад, когда я была маленькой в городе на Украине.
В городе было два важных производства: фарфоровый завод, где расписывали посуду цветами и птицами, и крупный железнодорожный узел, через который гнали товарные и пассажирские поезда с короткой остановкой. Дом, где я жила с семьей, находился недалеко от железнодорожного полотна.
Каждую ночь я засыпала под стук колес проезжающих поездов.
Приехав в Хайфу в Израиле, я напрягала слух, чтобы уловить звук редко проезжающего поезда, который, несмотря на панорамный вид из окна, было не разглядеть. Через какое-то время привыкла засыпать и без.
В Омоя мне засыпается хорошо.
Я в Камэока.
Вокруг синеватые горы. Местные жители зовутся камэдзин. Говорят, что в Камэоке холодно потому, что она лежит в долине между горами, поэтому здесь относительно часто идут дожди
и горы застилаются туманами.
Я живу в доме. Ему 90 лет, и он не так стар.
Зовут его Омоя. Омоя — камэдзин.
Камэдзины смотрят вслед то настороженно,
то очень широко одаривают местными дарами. Для кого-то иностранцы непривычны,
и непонятно как нас вписать в местный пейзаж,
а для кого-то — радостное удивление и повод узнать что-то новое.
На кухне к овощам, купленным в супермаркете, присоединились два внушительных пакета
с китайской капустой, двумя белесыми телесами дайкона, метровым букетом из лука-порея
и аккуратно завёрнутыми в полиэтиленовую пленку двумя плодами хурмы.
— Вот этот съешьте сразу, у него нежный вкус,
а второй может и полежать, его вкус уже сформировался.
Ах, да! Как я могла позабыть? Соленья, соленья: немного терпкий вкус засоленной китайской капусты, желтый сладковатый дайкон.
И то и другое было разрезано на равные кусочки
и съедено с удовольствием во время традиционной воскресной вечеринки,
когда Омоя наполняется голосами людей, говорящих на английском, японском, французском с перекрестными акцентами.
Только что Кота приготовил для меня кофе
и принёс угостить свежезасоленным дайконом: уже промыт, разрезан на кружочки, а уж затем
и на полупрозрачные четвертинки.
— Угощайся. Глоток хорошего кофе без сахара
и молока и ломтик только что засоленного дайкона — прекрасное сочетание. Деликатесы всегда найдут общий язык.
Кота — молодой камэдзин, работающий помощником Омоя. Кто-то сказал бы — менеджер, но мне кажется, что помощник.
Сегодня весь день дождь заливает крышу, порывами ветра стучит в окна и ставит их
в неудобное положение, заставляя дребезжать. Звуки проезжающего поезда с предсказуемым интервалом соединяют вымокшую до нитки панораму гор, огородов и рисовых полей.
Кота зажег обогреватель в прихожей и слушает музыку в наушниках. Я спрашиваю, какие у него музыкальные предпочтения?
Джаз и рок. Сейчас больше рок.
Кота слушает рок в наушниках. Чувствует,
что рок для 90-летнего Омоя это уж слишком,
а тепло в прихожей — в самый раз.
Я внимательно слушаю шум дождя;
между мной и им только стены и крыша Омоя.
Омоя пропускает звуки практически беспрепятственно. Он гостеприимен.
Я для него — повод узнать что-то новое.
Кофе и ломтик дайкона?
Ничего странного.
Вокруг синеватые горы. Местные жители зовутся камэдзин. Говорят, что в Камэоке холодно потому, что она лежит в долине между горами, поэтому здесь относительно часто идут дожди
и горы застилаются туманами.
Я живу в доме. Ему 90 лет, и он не так стар.
Зовут его Омоя. Омоя — камэдзин.
Камэдзины смотрят вслед то настороженно,
то очень широко одаривают местными дарами. Для кого-то иностранцы непривычны,
и непонятно как нас вписать в местный пейзаж,
а для кого-то — радостное удивление и повод узнать что-то новое.
На кухне к овощам, купленным в супермаркете, присоединились два внушительных пакета
с китайской капустой, двумя белесыми телесами дайкона, метровым букетом из лука-порея
и аккуратно завёрнутыми в полиэтиленовую пленку двумя плодами хурмы.
— Вот этот съешьте сразу, у него нежный вкус,
а второй может и полежать, его вкус уже сформировался.
Ах, да! Как я могла позабыть? Соленья, соленья: немного терпкий вкус засоленной китайской капусты, желтый сладковатый дайкон.
И то и другое было разрезано на равные кусочки
и съедено с удовольствием во время традиционной воскресной вечеринки,
когда Омоя наполняется голосами людей, говорящих на английском, японском, французском с перекрестными акцентами.
Только что Кота приготовил для меня кофе
и принёс угостить свежезасоленным дайконом: уже промыт, разрезан на кружочки, а уж затем
и на полупрозрачные четвертинки.
— Угощайся. Глоток хорошего кофе без сахара
и молока и ломтик только что засоленного дайкона — прекрасное сочетание. Деликатесы всегда найдут общий язык.
Кота — молодой камэдзин, работающий помощником Омоя. Кто-то сказал бы — менеджер, но мне кажется, что помощник.
Сегодня весь день дождь заливает крышу, порывами ветра стучит в окна и ставит их
в неудобное положение, заставляя дребезжать. Звуки проезжающего поезда с предсказуемым интервалом соединяют вымокшую до нитки панораму гор, огородов и рисовых полей.
Кота зажег обогреватель в прихожей и слушает музыку в наушниках. Я спрашиваю, какие у него музыкальные предпочтения?
Джаз и рок. Сейчас больше рок.
Кота слушает рок в наушниках. Чувствует,
что рок для 90-летнего Омоя это уж слишком,
а тепло в прихожей — в самый раз.
Я внимательно слушаю шум дождя;
между мной и им только стены и крыша Омоя.
Омоя пропускает звуки практически беспрепятственно. Он гостеприимен.
Я для него — повод узнать что-то новое.
Кофе и ломтик дайкона?
Ничего странного.
Я в Камэока.
Вокруг синеватые горы. После захода солнца густая темнота прячет рисовые поля, огороды, проселочные дороги и сгущает синеву гор до черноты. Окна домов и фонари деликатно подсвечивают дорогу домой вдоль узких проулков, не заливая её светом, как это умеет делать мегаполис. В Камэока любой ценой обходишь центральную трассу, светящуюся искусственным светом, чтобы не сбивать с толку замедляющийся внутренний ритм.
Вот я и в доме. Он не так уж стар. Ему 90 лет,
и зовут его Омоя.
Каждую ночь я укладываю Омоя спать. У меня есть четкий ритуал, который окружает меня достаточным теплом, чтобы заснуть и освободить Омоя от обязанности поддерживать температуру внутри выше, чем снаружи.
Из более теплого общего помещения, где дрожит в окошках двух газолиновых обогревателей огонь и ламповый свет согревает желтизной, раздвинуть входную дверь в свою темную комнату, войти и сразу почувствовать уличный холод.
Главное. Включить газолиновый обогреватель. Наощупь. Резким движением оголить белизну простыни, отодвинув тяжелое пуховое одеяло,
и позволить теплому воздуху обогревателя распространиться по всей её поверхности. Раздвинуть двери, перейти с татами
на деревянный пол и резко сдвинуть их.
Пройти на кухню и залить воду в чёрный, модный, с тонким выгнутым носиком электронный чайник. Нажать на кнопку
и услышать в полной тишине утвердительный звук. Постоять на кухне в обволакивающей дом темноте, а потом услышать врезающиеся
в тишину звуки электрички, переходящие
в кипение чайника. Аккуратно перелить кипяток из тонкого носика в широкое горло грелки.
По догоге в свою комнату нагнуться и погасить мерцание языков пламени сначала в одном,
а потом и в другом обогревателе.
Правой рукой дотянуться до тройки выключателей на стене и одним движением четвертого, третьего и второго пальца сыграть пассаж, который погрузит в темноту всю общую зону Омоя. Сделать ещё несколько шагов
в темноте по памяти, приоткрыть одной рукой дверь в свою комнату, ступить на татами, почувствать равномерное тепло, задвинуть дверь. Положить грелку в нижнюю часть кровати
и резким движением покрыть одеялом всю поверхность согретой простыни.
Выключить обогреватель, снять одежду, нырнуть вглубь одеяла, почувствовать ступнями
её твердую и горячую поверхность.
Лежать в кровати, прислушиваясь к её теплу. Видеть перед глазами взлетающих воробьёв
с росписи под потолком и вспоминать других - воробьёв на чеканке в доме моей бабушки.
Всё моё детство эта чеканка висела в проёме общей комнаты. Я её помню столько, сколько помню себя. Мне рассказывали, что когда меня укачивали, раскачивая коляску в направлении висящих птичек, я начинала плакать. Бабушка сообразила, что при приближении к птицам мне казалось, что они летят прямо на меня.
Тогда меня начали укачивать затылком
к воробьям, и плакать я перестала.
Я очень ярко помню этот эпизод — сила достоверно рассказанной истории. Эта чеканка теперь висит в доме моей мамы в Израиле,
и новый виток воспоминаний в Омоя для меня закономерен. Первостепенное с нами навсегда.
Над головой под потолком закрытые ящики
с символом дома семьи Танака. Прадед нынешнего владельца дома — Эйко Танака —построил Омоя и прилегающие к этому дому другие хозяйственные помещения 90 лет тому назад. Тогда коробки под потолком были хранилищем для бумажных фонариков, которые подствечивали путь домой, в Омоя. Сейчас обветшалые и хрупкие фонарики хранятся у меня над головой и подсвечивают путь в мой нематериальный дом.
Внешняя и внутренняя температура воздуха приходит в состояние равновесия. Омоя выдыхает и впадает в сон.
Вокруг синеватые горы. После захода солнца густая темнота прячет рисовые поля, огороды, проселочные дороги и сгущает синеву гор до черноты. Окна домов и фонари деликатно подсвечивают дорогу домой вдоль узких проулков, не заливая её светом, как это умеет делать мегаполис. В Камэока любой ценой обходишь центральную трассу, светящуюся искусственным светом, чтобы не сбивать с толку замедляющийся внутренний ритм.
Вот я и в доме. Он не так уж стар. Ему 90 лет,
и зовут его Омоя.
Каждую ночь я укладываю Омоя спать. У меня есть четкий ритуал, который окружает меня достаточным теплом, чтобы заснуть и освободить Омоя от обязанности поддерживать температуру внутри выше, чем снаружи.
Из более теплого общего помещения, где дрожит в окошках двух газолиновых обогревателей огонь и ламповый свет согревает желтизной, раздвинуть входную дверь в свою темную комнату, войти и сразу почувствовать уличный холод.
Главное. Включить газолиновый обогреватель. Наощупь. Резким движением оголить белизну простыни, отодвинув тяжелое пуховое одеяло,
и позволить теплому воздуху обогревателя распространиться по всей её поверхности. Раздвинуть двери, перейти с татами
на деревянный пол и резко сдвинуть их.
Пройти на кухню и залить воду в чёрный, модный, с тонким выгнутым носиком электронный чайник. Нажать на кнопку
и услышать в полной тишине утвердительный звук. Постоять на кухне в обволакивающей дом темноте, а потом услышать врезающиеся
в тишину звуки электрички, переходящие
в кипение чайника. Аккуратно перелить кипяток из тонкого носика в широкое горло грелки.
По догоге в свою комнату нагнуться и погасить мерцание языков пламени сначала в одном,
а потом и в другом обогревателе.
Правой рукой дотянуться до тройки выключателей на стене и одним движением четвертого, третьего и второго пальца сыграть пассаж, который погрузит в темноту всю общую зону Омоя. Сделать ещё несколько шагов
в темноте по памяти, приоткрыть одной рукой дверь в свою комнату, ступить на татами, почувствать равномерное тепло, задвинуть дверь. Положить грелку в нижнюю часть кровати
и резким движением покрыть одеялом всю поверхность согретой простыни.
Выключить обогреватель, снять одежду, нырнуть вглубь одеяла, почувствовать ступнями
её твердую и горячую поверхность.
Лежать в кровати, прислушиваясь к её теплу. Видеть перед глазами взлетающих воробьёв
с росписи под потолком и вспоминать других - воробьёв на чеканке в доме моей бабушки.
Всё моё детство эта чеканка висела в проёме общей комнаты. Я её помню столько, сколько помню себя. Мне рассказывали, что когда меня укачивали, раскачивая коляску в направлении висящих птичек, я начинала плакать. Бабушка сообразила, что при приближении к птицам мне казалось, что они летят прямо на меня.
Тогда меня начали укачивать затылком
к воробьям, и плакать я перестала.
Я очень ярко помню этот эпизод — сила достоверно рассказанной истории. Эта чеканка теперь висит в доме моей мамы в Израиле,
и новый виток воспоминаний в Омоя для меня закономерен. Первостепенное с нами навсегда.
Над головой под потолком закрытые ящики
с символом дома семьи Танака. Прадед нынешнего владельца дома — Эйко Танака —построил Омоя и прилегающие к этому дому другие хозяйственные помещения 90 лет тому назад. Тогда коробки под потолком были хранилищем для бумажных фонариков, которые подствечивали путь домой, в Омоя. Сейчас обветшалые и хрупкие фонарики хранятся у меня над головой и подсвечивают путь в мой нематериальный дом.
Внешняя и внутренняя температура воздуха приходит в состояние равновесия. Омоя выдыхает и впадает в сон.
Ксения Копалова
Перепутанные воспоминания
серия коллажей, июнь 2020
Перепутанные воспоминания
серия коллажей, июнь 2020
КК: Ты рассказывала про чувство стыда.
С моим опытом это тоже сильно перекликается, несмотря на то, что я не японка и никогда не жила в Японии. Мне было неловко не знать принятых правил и не мочь им следовать. Может быть, дело не только в ожиданиях, предъявляемых человеку из Японии: может быть, мы в принципе оказались в жёстко нормативной среде, где наличие правил чувствуется даже теми, кто к кому не предъявляется требование их знать по умолчанию.
Я тоже чувствовала на себе это давление предписаний,
и оно усиливалось пониманием невозможности им следовать и «неизбежности провала». Конечно, в такие моменты чувствовалась очень чёткая граница между мной и местом, в котором мы оказались. Хотя когда мы общались с мастером чайной церемонии в неформальной обстановке, или даже в самом ландшафте места много казалось мне знакомым.
РН: Думаю, иностранцы в Японии изначально испытывают к Японии существенно больший интерес. В моём случае, конечно, много казалось знакомым. Но даже при этом внутри Японии всё так сильно разнится! Я немного побаивалась Киото раньше, поскольку там всё так завуалированно, а юг [Прим.: Рина родом из Оита] известен тем, что там как раз всё наоборот. А потом я ещё и в Лос-Анжелес уехала... Так что я переживала, смогу ли я играть эту роль и работать в такой обстановке. А что до мастера чайной церемонии, она напомнила мне мою бабушку, как раз из-за этого чувства стыда. Она тоже изучала чайную церемонию и любит всех во всём наставлять. И когда она так делает, то даже выглядит иначе: более гордо и уверенно, это делает её живой, энергичной. Это классное чувство, когда ты можешь научит чему-то традиционному тех, кто младше, и в этом они были похожи с мастером чайной церемонии. По сравнению с неформальной обстановкой,впечатление от этого человека во время самой чайной церемонии было настолько другим! Она в своём выходном кимоно, с этим чинным рядом такси, выстроившимся возле её дома, - она больше не была "милой соседкой", она действительно была мастером, которого все вокруг уважают.
КК: Да, она была просто королевой дня!
РН: Да, и я чувствовала на себе это давление, поскольку у меня с детства, не сказать, чтоб "травма" на этот счёт, но мне всегда было трудно вести себя соответствующе в таких ситуациях.
КК: Чувствовалось, что она действительно гордится тем, что делает, и что это - часть её идентичности. Когда мы пошли на чайную церемонию, всё ощущалось так, как будто она говорила: «Окей, а теперь вы видите лучшую часть меня, это я настоящая.»
РН: Как будто мы вступали на её территорию.
КК: Да! И так интересно, что это чувство себя так сильно было связано с правилами и конвенциями в отношении того, что является «японским». Интересно, что личная идентичность так сильно оказывается связана с национальной идентичностью. Должно быть, было тяжело быть рядом с человеком, весь вид которого утверждает, «моя японскость - это я».
РН: Да, для меня это всё иначе [чем для иностранцев]. Думаю, вы, ребят, [Рина имеет в виду других участников резиденции не из Японии] хорошо чувствовали и считывали атмосферу. Многие иностранцы в Японии используют эту «роль иностранца», не пытаются вписаться или вникнуть в суть, просто испытывая то, что может предложить им Япония. Мне кажется, если ты иностранец, то есть по крайней мере два способа переживать Японию: более поверхностный, когда не пытаешься учить язык и просто получаешь такое туристическое удовольствие от тиражируемых образов вроде аниме, всего кавайного или технологичного. И есть другой подход, когда пытаешься вникать и понимать то, что не проговаривается. Поэтому может быть так сложно ассимилироваться в Японии, и некоторые даже говорят, что до конца это сделать невозможно.
КК: Я знаю некоторых иностранцев, живущих в Японии, которые находят практичным разыгрывать эту роль иностранца, даже если они умеют вникать в суть.
РН: Да, думаю, нам такое просто проще понять, это понятный ярлык.
КК: Когда ты жила в Омоя, самом старом из домов резиденции, ты чувствовала там это "давление традиций"?
РН: Там так всё хорошо отремонтировано, что нет, такого не чувствовалось. Я не ощущала этой «памяти предков»... Даже в доме, где ты жила, «Зикка», это ощущалось сильнее[Прим.: «Зикка» — еще одно здание, принадлежащее семье Танака; оно находится совсем рядом с Омоя, но построено в 50-60-е годы, в отличие от Омоя, которому уже около 90 лет].
КК: Хоть этот дом и более новый?
РН: Это потому что наше поколение больше привыкло к таким домам, к этой эпохе [Прим.: Рина родилась в 80-е]. В Омоя сейчас ведь Эйко еще и на иностранцев, которые там будут останавливаться, ориентировался, оставляя немного этой "классной японскости", но делая её современной. "Традиционное, но современное" - такое, что понравилось бы иностранцу.
КК: Понятная «японскость»?
РН: Да, там всё выглядело так роскошно, очень комфортно и круто, но для меня это не "настоящий дедушкин дом". Дом Зикка больше ощущался как 実家 ('дзикка', 'дом родителей'), в том числе из-за того, что там довольно тесно. Для меня теснота - это какая-то очень "личная" Япония, по сравнению с "традиционной" Японией в Омоя. Когда всё такое маленькое, узкие ступеньки, - это похоже на "дом".
КК: Для меня Зикка был очень похож на дачу, там было уютно, и не ощущалось, что он отремонтирован "под посетителей".
РН: Да, особенно кухня, там мало чего сильно поменяли. И там был котацу [Прим.: японский низкий стол с подогревом], да? Для меня это такое "тусовочное место" в доме. Думаю, у меня эти ассоциации с чем-то личным в силу моего возраста. Если спросить мою бабушку, то она-то выросла как раз посреди архитектуры такого плана как Омоя. Моё поколение в основном росло в дома типа Зикка, так что такие места однозначно ассоциируются с детством. Для нашего поколения дома типа Омоя — это «ого, вау, японский дом!»
КК: Интересно. Мне недавно попалось аниме, в котором был такой момент: девушка из Токио оказывается в гостях у подруги из пригорода, и когда понимает, что та живет в традиционном доме, где раньше располагалась общественная баня (она живёт в комнате на втором этаже такой бани), то говорит: "Ого, ничего себе! Ты живешь в традиционном японском доме!"
РН: Забавно, потому что в Бэппу, например, горячие источники (там не просто бани, но и прямо горячие источники) использовались раньше для местных собраний. В таких местах обычно на втором этаже люди собирались, чтобы обсудить местные сплетни. Это то место, где проходила жизнь местного сообщества, в это во многом была функция таких мест. Мы второй этаж часто использовали под выставки, например, потому что сейчас такие места часто заброшены. Иногда они используются для разных собраний, но не так часто, как раньше.
КК: То есть по функции это что-то вроде "кафе"?
РН: Да, только деревенское такое "кафе".
КК: Похоже, атмосфера в Бэппу сильно отличалась от атмосферы в Камэока.
Там в большей степени "место для художников"?
РН: Бэппу вообще - большой туристический город, широко известный за пределами Японии, здесь и Азиатско-Тихоокеанский университет Рицумейкан находится, а это - почти половина студентов-иностранцев. После Токио это второе по количеству иностранцев место в Японии. И это любопытно, потому что город сам по себе не очень богатый. Но здесь полно туристических активностей, клубов, закусочных, цветет индустрия хостесс и даже индустрия секс-услуг, что характерно для портовых городов. Здесь была американская военная база, так что... Кроме того, в Бэппу много пожилых людей, живущих на государственные пособия. Здесь жить проще, это не так дорого, к тому же тут есть горячие источники. Еще и после аварии в Фукусиме люди стали перебираться на юг. Постепенно всё это начало привлекать и художников тоже. Но всё по-прежнему непросто; если спросить местных из старшего поколения, то они в среднем по-прежнему мало знают о том, что происходит в городе, и похоже, есть значительный зазор между тем, что, как кажется художникам, они вкладывают в город, и тем, какой реальный эффект это имеет.
С моим опытом это тоже сильно перекликается, несмотря на то, что я не японка и никогда не жила в Японии. Мне было неловко не знать принятых правил и не мочь им следовать. Может быть, дело не только в ожиданиях, предъявляемых человеку из Японии: может быть, мы в принципе оказались в жёстко нормативной среде, где наличие правил чувствуется даже теми, кто к кому не предъявляется требование их знать по умолчанию.
Я тоже чувствовала на себе это давление предписаний,
и оно усиливалось пониманием невозможности им следовать и «неизбежности провала». Конечно, в такие моменты чувствовалась очень чёткая граница между мной и местом, в котором мы оказались. Хотя когда мы общались с мастером чайной церемонии в неформальной обстановке, или даже в самом ландшафте места много казалось мне знакомым.
РН: Думаю, иностранцы в Японии изначально испытывают к Японии существенно больший интерес. В моём случае, конечно, много казалось знакомым. Но даже при этом внутри Японии всё так сильно разнится! Я немного побаивалась Киото раньше, поскольку там всё так завуалированно, а юг [Прим.: Рина родом из Оита] известен тем, что там как раз всё наоборот. А потом я ещё и в Лос-Анжелес уехала... Так что я переживала, смогу ли я играть эту роль и работать в такой обстановке. А что до мастера чайной церемонии, она напомнила мне мою бабушку, как раз из-за этого чувства стыда. Она тоже изучала чайную церемонию и любит всех во всём наставлять. И когда она так делает, то даже выглядит иначе: более гордо и уверенно, это делает её живой, энергичной. Это классное чувство, когда ты можешь научит чему-то традиционному тех, кто младше, и в этом они были похожи с мастером чайной церемонии. По сравнению с неформальной обстановкой,впечатление от этого человека во время самой чайной церемонии было настолько другим! Она в своём выходном кимоно, с этим чинным рядом такси, выстроившимся возле её дома, - она больше не была "милой соседкой", она действительно была мастером, которого все вокруг уважают.
КК: Да, она была просто королевой дня!
РН: Да, и я чувствовала на себе это давление, поскольку у меня с детства, не сказать, чтоб "травма" на этот счёт, но мне всегда было трудно вести себя соответствующе в таких ситуациях.
КК: Чувствовалось, что она действительно гордится тем, что делает, и что это - часть её идентичности. Когда мы пошли на чайную церемонию, всё ощущалось так, как будто она говорила: «Окей, а теперь вы видите лучшую часть меня, это я настоящая.»
РН: Как будто мы вступали на её территорию.
КК: Да! И так интересно, что это чувство себя так сильно было связано с правилами и конвенциями в отношении того, что является «японским». Интересно, что личная идентичность так сильно оказывается связана с национальной идентичностью. Должно быть, было тяжело быть рядом с человеком, весь вид которого утверждает, «моя японскость - это я».
РН: Да, для меня это всё иначе [чем для иностранцев]. Думаю, вы, ребят, [Рина имеет в виду других участников резиденции не из Японии] хорошо чувствовали и считывали атмосферу. Многие иностранцы в Японии используют эту «роль иностранца», не пытаются вписаться или вникнуть в суть, просто испытывая то, что может предложить им Япония. Мне кажется, если ты иностранец, то есть по крайней мере два способа переживать Японию: более поверхностный, когда не пытаешься учить язык и просто получаешь такое туристическое удовольствие от тиражируемых образов вроде аниме, всего кавайного или технологичного. И есть другой подход, когда пытаешься вникать и понимать то, что не проговаривается. Поэтому может быть так сложно ассимилироваться в Японии, и некоторые даже говорят, что до конца это сделать невозможно.
КК: Я знаю некоторых иностранцев, живущих в Японии, которые находят практичным разыгрывать эту роль иностранца, даже если они умеют вникать в суть.
РН: Да, думаю, нам такое просто проще понять, это понятный ярлык.
КК: Когда ты жила в Омоя, самом старом из домов резиденции, ты чувствовала там это "давление традиций"?
РН: Там так всё хорошо отремонтировано, что нет, такого не чувствовалось. Я не ощущала этой «памяти предков»... Даже в доме, где ты жила, «Зикка», это ощущалось сильнее[Прим.: «Зикка» — еще одно здание, принадлежащее семье Танака; оно находится совсем рядом с Омоя, но построено в 50-60-е годы, в отличие от Омоя, которому уже около 90 лет].
КК: Хоть этот дом и более новый?
РН: Это потому что наше поколение больше привыкло к таким домам, к этой эпохе [Прим.: Рина родилась в 80-е]. В Омоя сейчас ведь Эйко еще и на иностранцев, которые там будут останавливаться, ориентировался, оставляя немного этой "классной японскости", но делая её современной. "Традиционное, но современное" - такое, что понравилось бы иностранцу.
КК: Понятная «японскость»?
РН: Да, там всё выглядело так роскошно, очень комфортно и круто, но для меня это не "настоящий дедушкин дом". Дом Зикка больше ощущался как 実家 ('дзикка', 'дом родителей'), в том числе из-за того, что там довольно тесно. Для меня теснота - это какая-то очень "личная" Япония, по сравнению с "традиционной" Японией в Омоя. Когда всё такое маленькое, узкие ступеньки, - это похоже на "дом".
КК: Для меня Зикка был очень похож на дачу, там было уютно, и не ощущалось, что он отремонтирован "под посетителей".
РН: Да, особенно кухня, там мало чего сильно поменяли. И там был котацу [Прим.: японский низкий стол с подогревом], да? Для меня это такое "тусовочное место" в доме. Думаю, у меня эти ассоциации с чем-то личным в силу моего возраста. Если спросить мою бабушку, то она-то выросла как раз посреди архитектуры такого плана как Омоя. Моё поколение в основном росло в дома типа Зикка, так что такие места однозначно ассоциируются с детством. Для нашего поколения дома типа Омоя — это «ого, вау, японский дом!»
КК: Интересно. Мне недавно попалось аниме, в котором был такой момент: девушка из Токио оказывается в гостях у подруги из пригорода, и когда понимает, что та живет в традиционном доме, где раньше располагалась общественная баня (она живёт в комнате на втором этаже такой бани), то говорит: "Ого, ничего себе! Ты живешь в традиционном японском доме!"
РН: Забавно, потому что в Бэппу, например, горячие источники (там не просто бани, но и прямо горячие источники) использовались раньше для местных собраний. В таких местах обычно на втором этаже люди собирались, чтобы обсудить местные сплетни. Это то место, где проходила жизнь местного сообщества, в это во многом была функция таких мест. Мы второй этаж часто использовали под выставки, например, потому что сейчас такие места часто заброшены. Иногда они используются для разных собраний, но не так часто, как раньше.
КК: То есть по функции это что-то вроде "кафе"?
РН: Да, только деревенское такое "кафе".
КК: Похоже, атмосфера в Бэппу сильно отличалась от атмосферы в Камэока.
Там в большей степени "место для художников"?
РН: Бэппу вообще - большой туристический город, широко известный за пределами Японии, здесь и Азиатско-Тихоокеанский университет Рицумейкан находится, а это - почти половина студентов-иностранцев. После Токио это второе по количеству иностранцев место в Японии. И это любопытно, потому что город сам по себе не очень богатый. Но здесь полно туристических активностей, клубов, закусочных, цветет индустрия хостесс и даже индустрия секс-услуг, что характерно для портовых городов. Здесь была американская военная база, так что... Кроме того, в Бэппу много пожилых людей, живущих на государственные пособия. Здесь жить проще, это не так дорого, к тому же тут есть горячие источники. Еще и после аварии в Фукусиме люди стали перебираться на юг. Постепенно всё это начало привлекать и художников тоже. Но всё по-прежнему непросто; если спросить местных из старшего поколения, то они в среднем по-прежнему мало знают о том, что происходит в городе, и похоже, есть значительный зазор между тем, что, как кажется художникам, они вкладывают в город, и тем, какой реальный эффект это имеет.
Рина Накано (Rina Nakano)
Интервью: Ксения Копалова
Интервью: Ксения Копалова
KK: Когда ты вспоминаешь эту резиденцию, что первым делом приходит в голову?
РН: Пейзаж и то, как было тихо. Тишина тумана. Ощущение тишины и покоя. Я много гуляла рано утром, чтобы увидеть туман, снег, почувствовать холод — ко всему этому я не привыкла, поскольку никогда не жила в таких местах. Это было чем-то очень новым и удивительным. В этом ландшафте я провела очень много времени наедине с собой. И вторая вещь — новые люди, то, как мы проводили время вместе. Вспоминаю перформанс о языках, в котором все приняли участие. Думаю, именно эти две вещи в первую очередь приходят на ум: общение с художниками из разных стран, и я — в этом огромном пространстве тишины.
КК: А чем это место отличалось от прочих, где ты жила продолжительное время?
РН: Я жила одна в США с 17 лет. К концу моего пребывания там я чувствовала себя более чужой по отношению к Японии, чем была по отношению к США, поэтому мне было боязно возвращаться в родную страну. Когда я вернулась, я несколько лет провела в Бэппу, но я никогда особенно не жила где-то в других местах в Японии, разве только бывала проездом. Я никогда не была за пределами "туристического" Киото, поэтому оказаться в пригороде было чем-то новым и свежим. Интересно было сравнить свои ощущения с ощущениями других участников резиденции.
КК: Как бы ты сказала, в чём была разница?
РН: Для меня это было смесью узнавания и возвращения к "своей сущности", возвращение себе своей "японскости". Особенно это чувствовалось во время чайной церемонии, когда я столкнулась с ожиданиями мастера чайной церемонии, предполагавшей от меня как от японки определенного поведения. Помню это чувство стыда, неловкости и неуместности... Оно заставило меня думать: да, вероятно, я не совсем японка, несмотря на то, что я из Японии; я довольно вестернизированный человек. Мне было неловко, что я не могу соответствовать ожиданиям относительно того, что должна знать и делать японская женщина. Смешанные были чувства. С одной стороны, я чувствовала связь, а с другой — отчужденность. Общаясь с другими участниками резиденции, я чувствовала, что многие вещи вижу, как иностранка, несмотря на то, что нахожусь в родной стране.
РН: Пейзаж и то, как было тихо. Тишина тумана. Ощущение тишины и покоя. Я много гуляла рано утром, чтобы увидеть туман, снег, почувствовать холод — ко всему этому я не привыкла, поскольку никогда не жила в таких местах. Это было чем-то очень новым и удивительным. В этом ландшафте я провела очень много времени наедине с собой. И вторая вещь — новые люди, то, как мы проводили время вместе. Вспоминаю перформанс о языках, в котором все приняли участие. Думаю, именно эти две вещи в первую очередь приходят на ум: общение с художниками из разных стран, и я — в этом огромном пространстве тишины.
КК: А чем это место отличалось от прочих, где ты жила продолжительное время?
РН: Я жила одна в США с 17 лет. К концу моего пребывания там я чувствовала себя более чужой по отношению к Японии, чем была по отношению к США, поэтому мне было боязно возвращаться в родную страну. Когда я вернулась, я несколько лет провела в Бэппу, но я никогда особенно не жила где-то в других местах в Японии, разве только бывала проездом. Я никогда не была за пределами "туристического" Киото, поэтому оказаться в пригороде было чем-то новым и свежим. Интересно было сравнить свои ощущения с ощущениями других участников резиденции.
КК: Как бы ты сказала, в чём была разница?
РН: Для меня это было смесью узнавания и возвращения к "своей сущности", возвращение себе своей "японскости". Особенно это чувствовалось во время чайной церемонии, когда я столкнулась с ожиданиями мастера чайной церемонии, предполагавшей от меня как от японки определенного поведения. Помню это чувство стыда, неловкости и неуместности... Оно заставило меня думать: да, вероятно, я не совсем японка, несмотря на то, что я из Японии; я довольно вестернизированный человек. Мне было неловко, что я не могу соответствовать ожиданиям относительно того, что должна знать и делать японская женщина. Смешанные были чувства. С одной стороны, я чувствовала связь, а с другой — отчужденность. Общаясь с другими участниками резиденции, я чувствовала, что многие вещи вижу, как иностранка, несмотря на то, что нахожусь в родной стране.
КК: В этом смысле интересно, как резиденция в Камэока соединяет туризм и искусство. Как тебе кажется, это успешный опыт?
РН: Думаю, если искусство становится успешным как бизнес и приносит деньги в город, то местные жители начинают его замечать и признавать. Есть же пример арт-фестиваля в Сэтоути - он считается одним из самых успешных триеннале. Его проводят на группе островов, и сюда приезжают люди со всего мира. Местный бизнес очень выиграл от этого фестиваля, так что его даже называют "мечта Сэтоути". Я туда ездила 4 года назад. Они начинали с двух островов, но сейчас они сильно выросли. Это не только про искусство, но и про природу, поскольку там нужно перемещаться между островами, и система транспорта предусматривает интересные маршруты по местности, тем более, что к некоторые места попасть сложно, потому что туда ходит паром только пару раз в день. Так что фестиваль использует специфику местной инфраструктуры. Думаю, после Сэтоути в Японии стало намного больше биеннале и триеннале, в которых хотят воспроизвести этот же результат.
КК: У меня вопрос про фотографию и перформанс в твоей практике. Твой подход как-то поменялся после резиденции в Камэока?
РН: Тут такое дело: я начинала с фотографии, но, вообще-то, никогда не планировала становиться художником. В детстве мне, можно сказать, не нравилось современное искусство, поскольку я его не понимала. Йоко Оно говорила, что мы ненавидим то, что не понимаем. И, думаю, так и есть: я смотрела на художников, которые занимаются современным искусством, и думала, что они просто хотят казаться сумасшедшими, это было что-то незнакомое и непонятное. Но мне всегда нравилось делать вещи, писать и петь песни, рисовать, делать анимацию, фотографировать - всё это лет примерно с девяти. В США я получила степень магистра в области фотографии и узнала больше об искусстве. Мне понравился перформанс - своей честностью, тем, что это "ты", твоё присутствие и существование и есть твой основной материал и инструмент. Честность трогает меня, и перформанс - это возможность быть честным относительно своего опыта в жизни, это и своеобразное оправдание для экспериментов, повод пробовать что-то новое. Это и любопытство. По сравнению с перформансом, фотография ощущается как что-то, в чем сильно больше контроля, и мне интересно, как камера меняет опыт. В Камэока, например, мне было интересно, как тайна внутри аналоговой камеры передает тайну этого места - с его туманом и влажным воздухом.
КК: Опосредованность технологическим процессом, действительно, заставляет ощущать процесс как менее "искренний", но ведь когда ты выбираешь кадр, технику (тип камеры, пленки и т.д.) - это ведь тоже искренний выбор, разве нет?
РН: Может тут дело еще в "застенчивости". Фотография не так непосредственна, как, например, живопись. Иногда даже не имеет значения, как сделал фотографию. Фотография дальше от меня и во времени, и в пространстве. Особенно, если это плёнка: проявка и получение цифрового скана занимает время. Думаю, фотография хороша для эдаких застенчивых вуайеристов, для тех, кому нужна дистанция в образе мышления.
Сейчас я делаю серию рисунков углём, исследуя идею близости. Это то, о чём я думала во время карантина. Я очерчиваю контур своего тела на бумаге, прикрепленной к стене, так, что рисунок одновременно содержит и отпечаток моего тела, и отпечаток стены, принадлежащей месту, где я нахожусь. Так иногда делают в детстве: обрисовывают руку, чтобы отмечать, как она растет, но мы не делаем этого во взрослом состоянии. Хорошо иметь такое доказательство собственного существования в данной точке пространства и времени. В конце месяца студия, где мы делали наши Берлинские выставки, закрывается, так что я планирую сделать там на эту тему перформанс.
КК: У меня еще вопрос про нашу коллаборацию. Как это было для тебя - будучи фотографом, взаимодействовать с чужим текстом?
РН: Некоторые истории были очень образными, например, про человека-булочку. Мне нравится оставлять какую-то тайну, некий зазор. Думаю, эти истории повлияли на мои воспоминания о Камэока, создав некую "ложную память" этого места. Когда ты рассказывала, что Камэока в чем-то похожа на твой родной город в России, это добавило какой-то дополнительный оттенок в мои воспоминания об этом месте: например, ты говорила, что неосвещенное здание за железной дорогой в мерцающем свете фонарей напоминает тебе знакомый пейзаж. Это дало мне ощущение, что место не вполне принадлежит самому себе. Вместе с тем, сейчас это одно из наиболее чётких моих воспоминаний об этом месте. В разговоре наш опыт как-то смешивается. С фотографией так же: сначала я помню место, но потом фотография начинает "переписывать" мои воспоминания о реальном опыте. Мы ведь вообще так живём - никогда на самом деле ничего не помним "правильно"!
КК: И учитывая, что у каждого человека своя такая система постоянно переписываемых воспоминаний, ни одно место не существует в отдельности, "как есть". Каждое место - столкновение накладывающихся следов бытия.
РН: В этом смысле фотография - способ буквально это запечатлеть, но обсуждение и совместная работа добавляют к этому опыту слоёв.
РН: Думаю, если искусство становится успешным как бизнес и приносит деньги в город, то местные жители начинают его замечать и признавать. Есть же пример арт-фестиваля в Сэтоути - он считается одним из самых успешных триеннале. Его проводят на группе островов, и сюда приезжают люди со всего мира. Местный бизнес очень выиграл от этого фестиваля, так что его даже называют "мечта Сэтоути". Я туда ездила 4 года назад. Они начинали с двух островов, но сейчас они сильно выросли. Это не только про искусство, но и про природу, поскольку там нужно перемещаться между островами, и система транспорта предусматривает интересные маршруты по местности, тем более, что к некоторые места попасть сложно, потому что туда ходит паром только пару раз в день. Так что фестиваль использует специфику местной инфраструктуры. Думаю, после Сэтоути в Японии стало намного больше биеннале и триеннале, в которых хотят воспроизвести этот же результат.
КК: У меня вопрос про фотографию и перформанс в твоей практике. Твой подход как-то поменялся после резиденции в Камэока?
РН: Тут такое дело: я начинала с фотографии, но, вообще-то, никогда не планировала становиться художником. В детстве мне, можно сказать, не нравилось современное искусство, поскольку я его не понимала. Йоко Оно говорила, что мы ненавидим то, что не понимаем. И, думаю, так и есть: я смотрела на художников, которые занимаются современным искусством, и думала, что они просто хотят казаться сумасшедшими, это было что-то незнакомое и непонятное. Но мне всегда нравилось делать вещи, писать и петь песни, рисовать, делать анимацию, фотографировать - всё это лет примерно с девяти. В США я получила степень магистра в области фотографии и узнала больше об искусстве. Мне понравился перформанс - своей честностью, тем, что это "ты", твоё присутствие и существование и есть твой основной материал и инструмент. Честность трогает меня, и перформанс - это возможность быть честным относительно своего опыта в жизни, это и своеобразное оправдание для экспериментов, повод пробовать что-то новое. Это и любопытство. По сравнению с перформансом, фотография ощущается как что-то, в чем сильно больше контроля, и мне интересно, как камера меняет опыт. В Камэока, например, мне было интересно, как тайна внутри аналоговой камеры передает тайну этого места - с его туманом и влажным воздухом.
КК: Опосредованность технологическим процессом, действительно, заставляет ощущать процесс как менее "искренний", но ведь когда ты выбираешь кадр, технику (тип камеры, пленки и т.д.) - это ведь тоже искренний выбор, разве нет?
РН: Может тут дело еще в "застенчивости". Фотография не так непосредственна, как, например, живопись. Иногда даже не имеет значения, как сделал фотографию. Фотография дальше от меня и во времени, и в пространстве. Особенно, если это плёнка: проявка и получение цифрового скана занимает время. Думаю, фотография хороша для эдаких застенчивых вуайеристов, для тех, кому нужна дистанция в образе мышления.
Сейчас я делаю серию рисунков углём, исследуя идею близости. Это то, о чём я думала во время карантина. Я очерчиваю контур своего тела на бумаге, прикрепленной к стене, так, что рисунок одновременно содержит и отпечаток моего тела, и отпечаток стены, принадлежащей месту, где я нахожусь. Так иногда делают в детстве: обрисовывают руку, чтобы отмечать, как она растет, но мы не делаем этого во взрослом состоянии. Хорошо иметь такое доказательство собственного существования в данной точке пространства и времени. В конце месяца студия, где мы делали наши Берлинские выставки, закрывается, так что я планирую сделать там на эту тему перформанс.
КК: У меня еще вопрос про нашу коллаборацию. Как это было для тебя - будучи фотографом, взаимодействовать с чужим текстом?
РН: Некоторые истории были очень образными, например, про человека-булочку. Мне нравится оставлять какую-то тайну, некий зазор. Думаю, эти истории повлияли на мои воспоминания о Камэока, создав некую "ложную память" этого места. Когда ты рассказывала, что Камэока в чем-то похожа на твой родной город в России, это добавило какой-то дополнительный оттенок в мои воспоминания об этом месте: например, ты говорила, что неосвещенное здание за железной дорогой в мерцающем свете фонарей напоминает тебе знакомый пейзаж. Это дало мне ощущение, что место не вполне принадлежит самому себе. Вместе с тем, сейчас это одно из наиболее чётких моих воспоминаний об этом месте. В разговоре наш опыт как-то смешивается. С фотографией так же: сначала я помню место, но потом фотография начинает "переписывать" мои воспоминания о реальном опыте. Мы ведь вообще так живём - никогда на самом деле ничего не помним "правильно"!
КК: И учитывая, что у каждого человека своя такая система постоянно переписываемых воспоминаний, ни одно место не существует в отдельности, "как есть". Каждое место - столкновение накладывающихся следов бытия.
РН: В этом смысле фотография - способ буквально это запечатлеть, но обсуждение и совместная работа добавляют к этому опыту слоёв.
Елена Афрамова
Интервью с Эйко Танака
Интервью с Эйко Танака
Эйко Танака — современный художник 39 лет, получивший образование
в Киотском университете искусств, с опытом жизни и работы в Берлине. Сейчас активно занимается слиянием туризма и искусства. Хозяин дома
Омоя и прилегающих к нему Кита и Зикка. Почти любая трапеза для него заканчивается поиском мороженого. В детстве его бабушке принадлежал маленький магазинчик сластей, и любовь к сладкому — это оттуда.
Мы сидим с Эйко за большим обеденным столом в его фамильном доме под названием Омоя.
Вскоре к нам должна присоединиться его жена Кана. Кана — иллюстратор и преподаватель йоги. Когда-то давно Омоя был деревенским домом, окруженным другими постройками и рисовыми полями. Теперь это гостевой дом, который зимой становится арт-резиденцией.
в Киотском университете искусств, с опытом жизни и работы в Берлине. Сейчас активно занимается слиянием туризма и искусства. Хозяин дома
Омоя и прилегающих к нему Кита и Зикка. Почти любая трапеза для него заканчивается поиском мороженого. В детстве его бабушке принадлежал маленький магазинчик сластей, и любовь к сладкому — это оттуда.
Мы сидим с Эйко за большим обеденным столом в его фамильном доме под названием Омоя.
Вскоре к нам должна присоединиться его жена Кана. Кана — иллюстратор и преподаватель йоги. Когда-то давно Омоя был деревенским домом, окруженным другими постройками и рисовыми полями. Теперь это гостевой дом, который зимой становится арт-резиденцией.
Эйко, каким образом произошла трансформация Омоя из семейного дома в арт-резиденцию?
Это длинная история (смеется). Все началось с поиска ответа на вопрос «кто я»? Чтобы лучше понять себя, где-то два года тому назад я обратился к истории и провёл исследование своих корней.
Мои предки пришли в эти земли в 1460 году. В то время назревала большая война в Киото. Думаю, мои предки сбежали из Киото,
чтобы избежать войны.
В поиске ответов на вопрос, кто они, я посетил храм где хранится запись всей нашей родословной. Вот на этой фотографии вы можете видеть свиток, где перечислены имена моих предков. В буддийской традиции ушедший человек получает новое имя — каймё .
Это позволяет не тревожить душу умершего, когда упоминается его настоящее имя. К сожалению, я не могу прочесть и произнести эти имена. Они записаны неупотребляемыми в современной жизни иероглифами. Даже для японцев они имеют очень странное звучание.
А это камон — герб нашей семьи: иероглиф цифры 2 в кругу. В одной из гостевых комнат Омоя под потолком встроены ящики с этим символом. Внутри хранятся бумажные фонари. Ими когда-то подсвечивали дорогу.
А вот на этой фотографии мой прадед и моя прабабушка, и вот еще эта женщина. Она не была членом семьи, но очень часто посещала наш дом. Над головами висит лозунг, поздравление с вступлением
в армию, с началом войны. Интересно рассматривать эти фотографии и видеть, как я похож на своего прадеда и деда... Вся семья ждала возвращения прадеда с войны. Потом мой дед женился на моей бабушке.
А вот моя мама — хорошенькая! Это шестидесятые, и дети уже носят западные платья в повседневной жизни, а не кимоно. Мой прадед
в это время открыл маленькую фабрику по производству клюшек для гольфа. Это было здесь, в Камэока. В это время экономика шла
в гору, и люди начали играть в гольф. Все производство располагалось в двух небольших зданиях совсем рядом с этим домом. Сейчас там находится дом Кита, который принимает гостей. Еще у нас был традиционный японский сад.
Это длинная история (смеется). Все началось с поиска ответа на вопрос «кто я»? Чтобы лучше понять себя, где-то два года тому назад я обратился к истории и провёл исследование своих корней.
Мои предки пришли в эти земли в 1460 году. В то время назревала большая война в Киото. Думаю, мои предки сбежали из Киото,
чтобы избежать войны.
В поиске ответов на вопрос, кто они, я посетил храм где хранится запись всей нашей родословной. Вот на этой фотографии вы можете видеть свиток, где перечислены имена моих предков. В буддийской традиции ушедший человек получает новое имя — каймё .
Это позволяет не тревожить душу умершего, когда упоминается его настоящее имя. К сожалению, я не могу прочесть и произнести эти имена. Они записаны неупотребляемыми в современной жизни иероглифами. Даже для японцев они имеют очень странное звучание.
А это камон — герб нашей семьи: иероглиф цифры 2 в кругу. В одной из гостевых комнат Омоя под потолком встроены ящики с этим символом. Внутри хранятся бумажные фонари. Ими когда-то подсвечивали дорогу.
А вот на этой фотографии мой прадед и моя прабабушка, и вот еще эта женщина. Она не была членом семьи, но очень часто посещала наш дом. Над головами висит лозунг, поздравление с вступлением
в армию, с началом войны. Интересно рассматривать эти фотографии и видеть, как я похож на своего прадеда и деда... Вся семья ждала возвращения прадеда с войны. Потом мой дед женился на моей бабушке.
А вот моя мама — хорошенькая! Это шестидесятые, и дети уже носят западные платья в повседневной жизни, а не кимоно. Мой прадед
в это время открыл маленькую фабрику по производству клюшек для гольфа. Это было здесь, в Камэока. В это время экономика шла
в гору, и люди начали играть в гольф. Все производство располагалось в двух небольших зданиях совсем рядом с этим домом. Сейчас там находится дом Кита, который принимает гостей. Еще у нас был традиционный японский сад.
Герб семьи Танака на бумажном фонаре
Прадед, прабабушка и деушка Эйко перед началом войны
Мама Эйко в 60-е
Моей семье принадлежало достаточно много земли. Было у нас
и стойло с коровами. Семья их содержала для молока.
В семидесятые, где-то после того, как я родился, моя семья перестала содержать коров. Вот на этой фотографии видно, что вокруг дома были рисовые поля. Как я уже говорил, нам принадлежало много земель, но мой дед не хотел заниматься сельским хозяйством.
Он ненавидел это занятие и постепенно продавал землю. Ему было
интересней заниматься индустриальным производством. Все новые дома, которые напротив дома Омоя — это когда-то была земля нашей семьи. И вокруг дома простирались рисовые поля.
и стойло с коровами. Семья их содержала для молока.
В семидесятые, где-то после того, как я родился, моя семья перестала содержать коров. Вот на этой фотографии видно, что вокруг дома были рисовые поля. Как я уже говорил, нам принадлежало много земель, но мой дед не хотел заниматься сельским хозяйством.
Он ненавидел это занятие и постепенно продавал землю. Ему было
интересней заниматься индустриальным производством. Все новые дома, которые напротив дома Омоя — это когда-то была земля нашей семьи. И вокруг дома простирались рисовые поля.
Ты скучаешь по тому, как все было раньше?
Я не думаю об этом все время , но если задумываюсь, то чувствую, что скучаю по этому пейзажу и по звукам пения лягушек в июне... Хорошо, что не все звуки моего детства исчезли. Сегодня я слышал в Омоя щебетание воробьев, и это вызвало во мне чувство ностальгии. В детстве я слышал ровно те же звуки. В городском центре Киото таких звуков не услышишь. В одной из гостевых комнат Омоя под потолком висят две росписи: птиц (летящие воробьи) и цветов —распустившихся астр. Я не знаю, как они там оказались. Обычно, такие места украшают какой-нибудь резьбой по дереву. А тут откуда ни возьмись роспись! Мои предки проявили в этом свой личный вкус.
Пейзаж очень сильно изменился со времён моего детства, и мне сложно удержать в памяти то, что было раньше. Вот я сижу сейчас в Омоя — и есть чувство узнавания, а выхожу на улицу и... Какие-то пластиковые дом как будто после катастрофы. Рисовые поля все еще есть, но уже не наши и они где-то там, вдалеке... Люди теряют воспоминания... Воспоминания всегда связаны с объектами, пейзажами. Сложно помнить в деталях то, что ты не можешь больше
никогда увидеть. Таким образом я потерял какую-то часть себя...
Я все еще достаточно молод, поэтому это не так сильно влияет на меня. Но я думаю, что людям постарше очень тяжело. Сложно сохранить целостность восприятия, семейное чувство, преемственность.
Я не думаю об этом все время , но если задумываюсь, то чувствую, что скучаю по этому пейзажу и по звукам пения лягушек в июне... Хорошо, что не все звуки моего детства исчезли. Сегодня я слышал в Омоя щебетание воробьев, и это вызвало во мне чувство ностальгии. В детстве я слышал ровно те же звуки. В городском центре Киото таких звуков не услышишь. В одной из гостевых комнат Омоя под потолком висят две росписи: птиц (летящие воробьи) и цветов —распустившихся астр. Я не знаю, как они там оказались. Обычно, такие места украшают какой-нибудь резьбой по дереву. А тут откуда ни возьмись роспись! Мои предки проявили в этом свой личный вкус.
Пейзаж очень сильно изменился со времён моего детства, и мне сложно удержать в памяти то, что было раньше. Вот я сижу сейчас в Омоя — и есть чувство узнавания, а выхожу на улицу и... Какие-то пластиковые дом как будто после катастрофы. Рисовые поля все еще есть, но уже не наши и они где-то там, вдалеке... Люди теряют воспоминания... Воспоминания всегда связаны с объектами, пейзажами. Сложно помнить в деталях то, что ты не можешь больше
никогда увидеть. Таким образом я потерял какую-то часть себя...
Я все еще достаточно молод, поэтому это не так сильно влияет на меня. Но я думаю, что людям постарше очень тяжело. Сложно сохранить целостность восприятия, семейное чувство, преемственность.
Эйко во время летнего фестиваля
Эйко во время летнего фестиваля
Расскажи, пожалуйста, про жизнь в Омоя, когда ты ещё был ребёнком.
Сейчас только Омоя стоит на своём месте. «Омоя» означает «главный дом», а в буквальном переводе — «материнский дом».
Во владениях семьи были и хозяйственные помещения: стойло
для коров и дом, где было производство клюшек для гольфа.
Омоя был главным домом. Домом, где жили дедушка и бабушка. Пожилые люди понимают значение слова Омоя, но молодежь уже нет.
Основная структура дома осталась прежней. Вот только использовался дом иначе. В моем детстве это был дом бабушки
и дедушки, и спали они там, где сейчас стоит котатцу (низкий
стол с подогревом). Между общей зоной и их комнатой была раздвижная дверь — теперь это открытое пространство. Здесь стояло два стола, и мы всей семьей собирались на ужин каждый вечер.
На ужин мама и бабушка часто готовили тонкацу, гамбургер, набэ, окономияки.
Мы ели много мяса в моем детстве. Десять лет тому назад моя младшая сестра стала веганом, потом и мой брат тоже присоединился, а год спустя я тоже стал веганом. Мои родители очень беспокоились по этому поводу, но мама начала интересоваться новыми рецептами без мяса, и теперь она может готовить вегетарианскую пищу. Папа очень возмущался тогда, но с течением времени и он изменился. Лет через 10 (смеется). Сейчас родители если и едят мясо, то только мясо диких животных. Моя сестра провела неплохую образовательную работу.
Боковые комнаты с татами и раздвижными дверьми постоянно не использовались. Они и сейчас гостевые — вот это не изменилось.
Рядом с нами сейчас идут строительные работы. Хозяин нового дома всеми силами старается сохранить основы старого традиционного дома. Но это не любовь к истории — просто нет достаточного бюджета, чтобы возвести новый хороший дом, а дешевый дом
строить не хочется и поэтому он оставляет основы старого. В нашей современной культуре, к сожалению, у таких сельских домов нет никакой ценности. И с каждым годом их цена все падает и падает.
Все хотят жить в новых, более удобный домах. Я их называю пластиковыми домами: ни эстетики, ни истории.
Мой отец до женитьбы работал в очень крупной электронной компании в Токио, но потом влюбился в мою маму и переехал жить
в Камэока. Причём это было знакомство через сводничество,
но чувства возникали настоящие. Сейчас мои родители переехали
в предместье Окаяма. Они купили старый дом, окружённый зеленью и горами. Это можно сказать хутор: всего три дома и живут там три очень пожилые женщины, семейная пара 70 лет и мои родители.
Мой отец захотел вести естественный образ жизни среди природы.
В наше время просто провинциальная жизнь с натуральным образом жизни ничего общего не имеет. Нужного удаляться дальше. Так что мама и папа сейчас занимаются органическим сельским хозяйством, никаких пестицидов и ручная обработка земли. Они очень счастливы
там! Они еще и кафе открыли. Я очень рад за них.
Сейчас только Омоя стоит на своём месте. «Омоя» означает «главный дом», а в буквальном переводе — «материнский дом».
Во владениях семьи были и хозяйственные помещения: стойло
для коров и дом, где было производство клюшек для гольфа.
Омоя был главным домом. Домом, где жили дедушка и бабушка. Пожилые люди понимают значение слова Омоя, но молодежь уже нет.
Основная структура дома осталась прежней. Вот только использовался дом иначе. В моем детстве это был дом бабушки
и дедушки, и спали они там, где сейчас стоит котатцу (низкий
стол с подогревом). Между общей зоной и их комнатой была раздвижная дверь — теперь это открытое пространство. Здесь стояло два стола, и мы всей семьей собирались на ужин каждый вечер.
На ужин мама и бабушка часто готовили тонкацу, гамбургер, набэ, окономияки.
Мы ели много мяса в моем детстве. Десять лет тому назад моя младшая сестра стала веганом, потом и мой брат тоже присоединился, а год спустя я тоже стал веганом. Мои родители очень беспокоились по этому поводу, но мама начала интересоваться новыми рецептами без мяса, и теперь она может готовить вегетарианскую пищу. Папа очень возмущался тогда, но с течением времени и он изменился. Лет через 10 (смеется). Сейчас родители если и едят мясо, то только мясо диких животных. Моя сестра провела неплохую образовательную работу.
Боковые комнаты с татами и раздвижными дверьми постоянно не использовались. Они и сейчас гостевые — вот это не изменилось.
Рядом с нами сейчас идут строительные работы. Хозяин нового дома всеми силами старается сохранить основы старого традиционного дома. Но это не любовь к истории — просто нет достаточного бюджета, чтобы возвести новый хороший дом, а дешевый дом
строить не хочется и поэтому он оставляет основы старого. В нашей современной культуре, к сожалению, у таких сельских домов нет никакой ценности. И с каждым годом их цена все падает и падает.
Все хотят жить в новых, более удобный домах. Я их называю пластиковыми домами: ни эстетики, ни истории.
Мой отец до женитьбы работал в очень крупной электронной компании в Токио, но потом влюбился в мою маму и переехал жить
в Камэока. Причём это было знакомство через сводничество,
но чувства возникали настоящие. Сейчас мои родители переехали
в предместье Окаяма. Они купили старый дом, окружённый зеленью и горами. Это можно сказать хутор: всего три дома и живут там три очень пожилые женщины, семейная пара 70 лет и мои родители.
Мой отец захотел вести естественный образ жизни среди природы.
В наше время просто провинциальная жизнь с натуральным образом жизни ничего общего не имеет. Нужного удаляться дальше. Так что мама и папа сейчас занимаются органическим сельским хозяйством, никаких пестицидов и ручная обработка земли. Они очень счастливы
там! Они еще и кафе открыли. Я очень рад за них.
Свадебная фотография родителей Эйко
Эйко во время летнего фестиваля
Почему вопрос идентичности важен для тебя именно сейчас?
Десять лет тому назад мой дедушка умер из-за рака. Где-то в это время я стал задумываться о конечности жизни. Ну, это не новость, конечно, но одно дело просто знать — другое задумываться. Я начал задумываться о своей личной истории потому, что мои предки привнесли информацию в мои клетки — в мой ДНК.
Я знал раньше историю семьи до уровня прадеда и прабабушки, сейчас мне известно немного больше. Моя прабабушка любила
повторять: держись своей крови. Это означало — сохраняй свой дом и свою землю. Семейные корни были для неё очень важны. Кажется, я нахожусь под влиянием этого воспитания.
Десять лет тому назад мой дедушка умер из-за рака. Где-то в это время я стал задумываться о конечности жизни. Ну, это не новость, конечно, но одно дело просто знать — другое задумываться. Я начал задумываться о своей личной истории потому, что мои предки привнесли информацию в мои клетки — в мой ДНК.
Я знал раньше историю семьи до уровня прадеда и прабабушки, сейчас мне известно немного больше. Моя прабабушка любила
повторять: держись своей крови. Это означало — сохраняй свой дом и свою землю. Семейные корни были для неё очень важны. Кажется, я нахожусь под влиянием этого воспитания.
Где сейчас твой дом?
Наполовину в Окаяма — там, где сейчас живут мои родители, там очень хорошая атмосфера и они там счастливы. Я не очень люблю атмосферу, окружающую Омоя. Мне сложно наладить отношения
с окружением, так как у людей очень закрытый образ мышления: они не открыты новым идеям и новым людям. Слишком обеспокоены мелочами, и им крайне важно, что скажет сосед. Это какой-то очень маленький мир, я это не люблю. Но мне хочется изменить это.
В апреле (2020 года) я открою кафе в Омоя не только для гостей, но и для соседей. Надеюсь на сближение.
Мы с Каной, моей женой, решили во время зимнего периода ежегодно открывать двери Омоя и двух других домов для творческих людей. Это второй год арт-резиденции.
Для моих соседей, возможно, это первый опыт встречи с иностранцами. Иностранцы — редкость в нашем районе.
Я рад, что могу пригласить творческих людей из разных частей света
в мемориальный дом моей семьи — Омоя.
Все мои близкие родственники, которые жили в этом доме, мыслили узко: нельзя делать это, нельзя делать то... Они получили традиционное воспитание и анахроничное образование, которое
не поощряло творчество. Мне не хочется это вспоминать и расстраиваться, но когда я встречаю творческих людей в арт-резиденции и вижу совсем другой тип мышления и коммуникации, мне легче дышится.
Наполовину в Окаяма — там, где сейчас живут мои родители, там очень хорошая атмосфера и они там счастливы. Я не очень люблю атмосферу, окружающую Омоя. Мне сложно наладить отношения
с окружением, так как у людей очень закрытый образ мышления: они не открыты новым идеям и новым людям. Слишком обеспокоены мелочами, и им крайне важно, что скажет сосед. Это какой-то очень маленький мир, я это не люблю. Но мне хочется изменить это.
В апреле (2020 года) я открою кафе в Омоя не только для гостей, но и для соседей. Надеюсь на сближение.
Мы с Каной, моей женой, решили во время зимнего периода ежегодно открывать двери Омоя и двух других домов для творческих людей. Это второй год арт-резиденции.
Для моих соседей, возможно, это первый опыт встречи с иностранцами. Иностранцы — редкость в нашем районе.
Я рад, что могу пригласить творческих людей из разных частей света
в мемориальный дом моей семьи — Омоя.
Все мои близкие родственники, которые жили в этом доме, мыслили узко: нельзя делать это, нельзя делать то... Они получили традиционное воспитание и анахроничное образование, которое
не поощряло творчество. Мне не хочется это вспоминать и расстраиваться, но когда я встречаю творческих людей в арт-резиденции и вижу совсем другой тип мышления и коммуникации, мне легче дышится.
У тебя сложные отношения с Омоя?
После смерти моего дедушки нашей семье пришлось непросто. Мои родители не знали, что семья должна банку кредиты. Родственники начали ссориться из-за предполагаемого наследства, и это было ужасно! Мои родители должны были работать до 2-3 часов ночи,
чтобы достаточно заработать и выплатить долги. Ничего удивительного, что они продали землю без сожаления и переехали
в другое место. Слишком много тяжелых воспоминаний.
Сейчас, приглашая в Омоя туристов, проводя здесь арт-резиденцию, я как бы переписываю свои воспоминания.
Это сейчас место, где мне хорошо.
После смерти моего дедушки нашей семье пришлось непросто. Мои родители не знали, что семья должна банку кредиты. Родственники начали ссориться из-за предполагаемого наследства, и это было ужасно! Мои родители должны были работать до 2-3 часов ночи,
чтобы достаточно заработать и выплатить долги. Ничего удивительного, что они продали землю без сожаления и переехали
в другое место. Слишком много тяжелых воспоминаний.
Сейчас, приглашая в Омоя туристов, проводя здесь арт-резиденцию, я как бы переписываю свои воспоминания.
Это сейчас место, где мне хорошо.
День похорон дедушки
Я знаю о грандиозном ремонте, который вы с Каной сделали своими руками. Вы буквально переписали историю. Расскажите с Каной об этом поподробней.
Мы с Каной поженились в Омоя. Я не воспринимаю сервис брачных компаний как что-то настоящее. Я хотел искреннюю церемонию в доме, с которым связан. Чтобы мы с Каной могли разделить этот момент с нашими семьями и найти наш путь.
[В дальней комнате за низким столом котацу сидят художники, принимающие участие в зимней резиденции. Жена Эйко — Кана вместе с ними. Из дальней части дома доносятся возгласы на английском и японском, окрашенные акцентом, и веселый смех. Кана оставляет веселую компанию и пересаживается за наш стол из темного дерева посреди кухни]
Кана:
Мне тоже не нравится типичная коммерческая свадьба и я не люблю быть на виду у множества людей. Мы хотели, чтобы у нас была интимная церемония в кругу семьи. Тогда у Эйко возникла идея капитального ремонта Омоя. Я на тот момент не совсем представляла, как трудно это будет сделать. Доверилась его идее
и последовала за ним.
Эйко считал, что провести капитальный ремонт мы должны своими руками. Наш дом — наша работа. Около трёх месяцев мы занимались ремонтом. Начали в январе и работали до марта. Все делали вдвоем: снимали старые татами, старые покрытия скрывающие балки под
крышей, стелили новые татами, деревянные покрытия. Как же было холодно! Мы часто работали до 11 часов ночи. В это время становится невыносимо холодно! Мы чувствовали холод и от других вещей - злых духов. Ох, мурашки идут по коже... Во время ремонта мне совсем не хотелось оставаться в Омоя ночью...
У нас был очень жесткий график. Ведь день свадьбы был назначен, и нужно было во что бы то ни стало успеть!
Эйко считал, что мы должны провести церемонию в местном храме потому, что этот храм предоставит нам защиту.
Эйко:
Идзумо дайджингу — имя этого храма. В Идзумо находится самый главный синтоистский храм Японии. Когда-то королевство Идзумо простиралось до наших мест, и наша территория находилась на его границе. В районе Тамба находится самый важный храм нашего региона. Он был построен в 16-м веке. На территории храма есть
и священный камень.
Кана:
Ах, вот почему я должна была взбираться вверх в свадебном кимоно и традиционных гета ! Но ничего, это заняло всего 10 минут.
По сравнению с 3 месяцами ремонта....(смеется). Но если без шуток, то это была очень особенная свадьба.
После церемонии мы вернулись в Омоя, и у нас был обед с нашей семьей. На стене висели фотографии предков, чтобы они оберегали нас. Мы старалась думать в том ключе, что они заботятся о нас, а не только беспокоятся, сможем ли мы сохранить этот дом...
Потом у нас была большая вечеринка с друзьями и 60 человек пришло нас поздравить. Мы так были заняты ремонтом, чтобы успеть в срок, что абсолютно забыли о том, что мне будет нужно платье для вечеринки с друзьями и какое-то украшение дома. В самый последний момент я просила подругу что-то придумать, и четверо близких друзей все организовали — от моего макияжа до меню вечеринки.
Эйко:
Духи наших предков больше не беспокоятся за нас. В Омоя хорошая атмосфера, много веселого смеха, все счастливы! В общем-то, не было никакого экономического смысла в том, чтобы сохранять этот старый дом Омоя, но я верю в его незримую ценность, и это не только
воспоминания. Это и историческая ценность, сохранившиеся материалы. Это похоже на искусство. В искусстве мы тоже верим в незримую ценность произведений. Как художник, я думаю, что должен донести до других людей нематериальную ценность таких домов как Омоя. Поэтому я сохраняю этот дом. Даже мои родители не интересуются судьбой Омоя, местные люди Камэока тоже не беспокоятся об исчезающих старых домах, пейзаже Камэока.
Мне очень сложно в это поверить! А ведь это очень хорошее место со старинным японским пейзажем. Я стараюсь привнести в Омоя новую ценность, основав программу резиденции для художников. Мне, кажется, что таким образом я ещё и отвечаю на вопрос «кто я».
Мы с Каной поженились в Омоя. Я не воспринимаю сервис брачных компаний как что-то настоящее. Я хотел искреннюю церемонию в доме, с которым связан. Чтобы мы с Каной могли разделить этот момент с нашими семьями и найти наш путь.
[В дальней комнате за низким столом котацу сидят художники, принимающие участие в зимней резиденции. Жена Эйко — Кана вместе с ними. Из дальней части дома доносятся возгласы на английском и японском, окрашенные акцентом, и веселый смех. Кана оставляет веселую компанию и пересаживается за наш стол из темного дерева посреди кухни]
Кана:
Мне тоже не нравится типичная коммерческая свадьба и я не люблю быть на виду у множества людей. Мы хотели, чтобы у нас была интимная церемония в кругу семьи. Тогда у Эйко возникла идея капитального ремонта Омоя. Я на тот момент не совсем представляла, как трудно это будет сделать. Доверилась его идее
и последовала за ним.
Эйко считал, что провести капитальный ремонт мы должны своими руками. Наш дом — наша работа. Около трёх месяцев мы занимались ремонтом. Начали в январе и работали до марта. Все делали вдвоем: снимали старые татами, старые покрытия скрывающие балки под
крышей, стелили новые татами, деревянные покрытия. Как же было холодно! Мы часто работали до 11 часов ночи. В это время становится невыносимо холодно! Мы чувствовали холод и от других вещей - злых духов. Ох, мурашки идут по коже... Во время ремонта мне совсем не хотелось оставаться в Омоя ночью...
У нас был очень жесткий график. Ведь день свадьбы был назначен, и нужно было во что бы то ни стало успеть!
Эйко считал, что мы должны провести церемонию в местном храме потому, что этот храм предоставит нам защиту.
Эйко:
Идзумо дайджингу — имя этого храма. В Идзумо находится самый главный синтоистский храм Японии. Когда-то королевство Идзумо простиралось до наших мест, и наша территория находилась на его границе. В районе Тамба находится самый важный храм нашего региона. Он был построен в 16-м веке. На территории храма есть
и священный камень.
Кана:
Ах, вот почему я должна была взбираться вверх в свадебном кимоно и традиционных гета ! Но ничего, это заняло всего 10 минут.
По сравнению с 3 месяцами ремонта....(смеется). Но если без шуток, то это была очень особенная свадьба.
После церемонии мы вернулись в Омоя, и у нас был обед с нашей семьей. На стене висели фотографии предков, чтобы они оберегали нас. Мы старалась думать в том ключе, что они заботятся о нас, а не только беспокоятся, сможем ли мы сохранить этот дом...
Потом у нас была большая вечеринка с друзьями и 60 человек пришло нас поздравить. Мы так были заняты ремонтом, чтобы успеть в срок, что абсолютно забыли о том, что мне будет нужно платье для вечеринки с друзьями и какое-то украшение дома. В самый последний момент я просила подругу что-то придумать, и четверо близких друзей все организовали — от моего макияжа до меню вечеринки.
Эйко:
Духи наших предков больше не беспокоятся за нас. В Омоя хорошая атмосфера, много веселого смеха, все счастливы! В общем-то, не было никакого экономического смысла в том, чтобы сохранять этот старый дом Омоя, но я верю в его незримую ценность, и это не только
воспоминания. Это и историческая ценность, сохранившиеся материалы. Это похоже на искусство. В искусстве мы тоже верим в незримую ценность произведений. Как художник, я думаю, что должен донести до других людей нематериальную ценность таких домов как Омоя. Поэтому я сохраняю этот дом. Даже мои родители не интересуются судьбой Омоя, местные люди Камэока тоже не беспокоятся об исчезающих старых домах, пейзаже Камэока.
Мне очень сложно в это поверить! А ведь это очень хорошее место со старинным японским пейзажем. Я стараюсь привнести в Омоя новую ценность, основав программу резиденции для художников. Мне, кажется, что таким образом я ещё и отвечаю на вопрос «кто я».
Джули Човин (Julie Chovin)
Карта Омоя
Карта Омоя
Тhe "walking house" is a drawing I made after a conversation with Lena. We were talking about the fact that houses, and so memories and roots could be somehow
transportable. The house is the shadow from a house which belonged to my family before, where I have a lot of children's memories.
transportable. The house is the shadow from a house which belonged to my family before, where I have a lot of children's memories.
